Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Тихомиров, чаю всем! Крапивину покрепче. — при этом изящным жестом фокусника сунул полтинник за обшлаг жандармской шинели. Унтер строго шевельнул усами и сра­зу обмяк лицом. А Клячко хлопнул Чарушина по плечу: — Говорил же я: всегда выйду, не в ту дверь, так в другую, а?

Час кряду они вчетвером пили чай; Левушка бегал в лавку за баранками — их с детства жаловал унтер Крапивин. Уже не таясь, обсуждали список запрещенной литературы, кото­рую следует распространять среди демократической обще­ственности. Клячко рассказывал, как в Цюрихе встречался с русскими политэмигрантами: говорили об издании рево­люционных книг и журналов и доставке их в Россию. Хвас­тался, что это он перевел «Гражданскую войну во Франции» прогрессивного экономиста Карла Маркса, а еще дружески снесся с контрабандистом Мовшей Вульфовичем Эдельш- тейном — вот уж кто сможет тайно переправить нужную ли­тературу куда угодно. И в Россию, конечно.

Потом все вместе отправились в баню. Там долго хлестали друг друга вениками, и распаренный Клячко воинственно поднимал связку прутьев над всклокоченными головами еди­номышленников, потрясал горячими листьями и лез к жан­дарму Крапивину с надоевшей загадкой: «А кто в баньке глав­ный начальник?» — «Не могу знать!» — с перепугу вскрики­вал взмокший унтер, в распахнутой шинели то и дело загля­дывающий в парилку: дабы чего не вышло. Клячко снисхо­дительно хмыкал: «Да веник же, темнота! Ну, разве с этими построишь республику?!»

И Левушка поддался всеобщему оживлению. Запел, раз­гоняя тенорком жаркое марево, — сперва народное, слышан­ное от отца: «Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася.», а потом — и грозное, нелегальное: «От­речемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!», и нещадно оттирал пемзой пятки, словно снимал с них пре­зренный прах самовластья и тирании. Даже строгий Чару­шин выхватил у Самуила веник и с его помощью принялся доказывать важность крепкой подпольной организации.

— Все, господа хорошие, шайки ослобоняйте, сдавайте веники! Помывка закончена. Не то к ужину на гауптвахте не поспеем. — крикнул Крапивин.

— Ну, вот: из баньки да в ямку..— взгрустнул Клячко.

Друзья принялись утешать его. Даже унтер Крапивин про­ворчал добродушно:

— Эх, слаб народ умственный. Волнительный шибко. На­добно балдырьяном, травкой лечиться.

Когда жандарм уводил замотанного в шали и полотенца размякшего Самуила, Тихомиров поймал себя на мысли: а может, и ничего, что Клячко с Цакни арестовали? Вон Саму­ила даже в баню водят. Нет, нельзя так, стыдно! Стыдно, да только. Только, кажется, наступает его, Левушки, звездный час. Он покажет, на что способен. Не зря же его знают, о нем говорят питерские радикалы-подпольщики.

С этого банного дня началась у студента Тихомирова на­стоящая революционная жизнь. Для многолюдных сходок его жилье в Долгоруковском стало слишком тесно, и он пе­ребрался в Брюсов переулок, в дом Олениной, где нанял при­личную и просторную комнату. Старшему брату Володе, за­нятому дипломным сочинением, он по-прежнему говорил, что пропадает в университете, а сам ходил туда через пень-коло­ду и вскоре вовсе забросил лекции, охладел и к опытам в ана­томическом театре.

Чарушин познакомил Левушку со студентом Петровской академии Аносовым; впрочем, с бывшим студентом: тот толь­ко что вернулся из ссылки по нечаевскому делу и, разумеет­ся, был исключен. Аносов тут же отвел нового приятеля в парк, где показал, точно достопримечательность, заброшен­ный грот, в котором Сергей Нечаев застрелил студента Ива­нова; потом намотали на шею несчастного красный шарф, привязали камень и бросили в пруд. Похоже, экскурсию Аносов проводил не раз, и, должно быть, немного гордился принадлежностью к знаменитым «Петровкам» — там все бро­дило, бунтовало; там даже праздно шатающиеся — делали это крайне революционно.

— Поймите, Тихомиров, — взялся наставлять Аносов, по- строжав сен-жюстовским лицом. — Революционер — чело­век обреченный. Он живет в этом мире, чтобы его уничто­жить. К чему ему науки этого мира? Ему ведома лишь одна наука — разрушение. Для революционера все морально, что служит революции.

Левушка понимал, что Аносов говорит с чужого голоса, с нечаевского, но терпеливо слушал: Аносова он уважал, тот был в настоящей ссылке; не сбежал за границу, как Нечаев, не бросил товарищей. И все же не удержался:

— С разрушением ясно. А что же построить?

— Нынче для нас главное — разрушить! — рубанул рукой Аносов. — Разрушить и уйти в сторону. Народ сам решит, что он возведет на обломках деспотизма. Но народ надобно готовить, образовывать. Для этого мы пойдем к рабочим.

Сперва отправились на Маросейку к рабочему Семену, распропагандированному еще нечаевцами. Но Семен, бело­брысый, прилизанный человек без возраста, все больше вспо­минал, как бражничали со студентами, как сбивали со следа шпионов, а одного даже поколотили на задворках Хитрова рынка. Правда, с его помощью вышли на артель, где верхо­водил мастер Василий, тут же развязно плюхнувшийся на грязную скамейку рядом со смущенным Левушкой:

— Грамоте хотите обучить? Ну-ну .— прищурился подозри­тельно. Обвел умным взглядом темные углы и нары. — Только уж без меня, господа студенты. Я республиканцем не буду! Нас тут ваши учили. Теперь у меня лавка торговая в деревне своя. Доход! — важно поднял мастер указательный палец.

По пути домой Аносов негодовал:

— Вот дела-то, Тихомиров! Убили на этого Василия уйму времени — образовывали, пропагандировали. А он выучил­ся и в родной деревне лавочником заделался. Кулаком.

Другой рабочий, Моисей, сам явился в Брюсов переулок; угрюмо просидел полночи, выпил дюжину стаканов чаю и, поскольку когда-то был в услужении у либеральствующего профессора, то время от времени повторял, убежденно и без­думно, точно священную формулу: «Спит народ, будить на­добно». Хлебнет из блюдца, и опять. При этом рябоватое лицо освещалось вспышкой мгновенного удовольствия. Но боль­ше Моисей не приходил. Спустя месяц Левушка случайно увидел его в трактире на Солянке среди одетых в серые блузы собутыльников.

Он понял тогда: нужно ехать в Питер, в Центр кружка, где старшие и более опытные товарищи научат начинающего радикала успешнее вести пропаганду. К тому же в столицу его давно звал Чарушин.

Но прежде Левушка решил заглянуть к Наташе Армфельд. Точнее, в богатый особняк генеральской дочери его позвал с собой Николай Морозов, с которым они объяснились и зна­ли теперь, что состоят в одном тайном обществе. По дороге зашли в ресторан «Тверской», где в отдельном номере уже сидели Клеменц и Кравчинский.

Говорили о полумиллионе рублей, пожертвованных круж­ку богатым студентом Лизогубом, о программных разногла­сиях с Лавровым, решившим издавать журнал «Вперед» са­мостоятельно: эх, а сколько же было совместных планов, когда неистовый Герман Лопатин под именем штабс-капи­тана Скирмунта устроил Петру Лавровичу побег из заметен­ного метелями Кадникова. Говорили о кружках Долгушина, Ковалика и отдельно — о южном кружке Войнаральского. Тихомиров и Морозов почтительно внимали старшим.

— Сейчас от Войнаральского придут, — опустил усы в ма­деру Клеменц. — Хороша мадерца. Разымчива.

— Дельце затевают. Обдумать вместе надо, — нахмурился Кравчинский.

В этот момент бархатная штора колыхнулась, и в кабинет мягко вошел рослый смуглый человек в таких же, как у Ча­рушина синих очках-консервах. Он не назвался, не снял оч­ков и сразу заговорил — о восстании. И не просто о восста­нии, которым когда-нибудь в отдаленном будущем полых­нет матушка-Русь, а о восстании в определенном уезде, в конкретных деревнях, и что крайне важно — через неделю- другую.

Вот оно! У Левушки сердце застучало в горле. Морозов ткнул его в бок. Показалось: в синих стеклах посланника уже пляшет пламя крестьянского бунта.

— Нам бы фосфору, — просительно сказал посланник. — Войнаральский говорил, вы можете получить его, сколько надо, в знакомой аптеке.

— На что вам фосфор? — перешел на лафит Клеменц.

— Как же: лес-то крестьянский, а суд присудил его поме­щику. Мужики хотят лес поджечь. А становой грозится: если полыхнет, он силой пошлет всех тушить. Мужики сердиты, обещают станового исправника в колья принять, ежели по­шлет.— нервно осушил стакан пива человек от Войнараль­ского.

— Но фосфор-то. — закурил Кравчинский.

— Мы задумали сами лес поджечь. Фосфором деревья сма­зать, чтобы лучше. А когда исправник погонит народ на пожар, тогда. — потерял дыхание посланник. — Тогда под­нять восстание, и уже не против одного помещика, а против властей. Ситуация подходящая. А там пойдет — от уезда к уезду.

— Поджогами мы не занимаемся! — отрезал Клеменц.

— Следует бороться с вредными идеями, а не с природой, — поддержал его Кравчинский.

Посланник подавленно замолчал. В кабинете повисла тя­желая тишина. И вдруг...