С ними по-хорошему нельзя - Раймон Кено

Большие стеклянные двери Выставочного зала были разбиты.

Диллон пересек опустевший музей, не останавливаясь перед всей этой мазней, слегка взбудораженной артобстрелом. Выход на Нижнюю Эбби-стрит был открыт; сторожа, не испытывая особого желания подохнуть ради сомнительных сокровищ, сбежали, вероятно, еще в начале восстания.

На улице не было ни души. Брошенный трамвай. Диллон побежал вдоль фасадов в сторону Мальборо-стрит.

— Что-то здесь не так, — сказал Маккормак, прекращая стрелять и отставляя винтовку.

Остальные последовали его примеру; Келлехер отложил в сторону пулеметную ленту.

— Это ненормально, — продолжал Джон. — Как будто специально. Фигачат вокруг, но не в нас. Как будто снаряд, который снес голову Кэффри, — святой Патрик, прими его душу! — попал совершенно случайно.

Он взял бутылку уиски, отпил и передал другим. Бутылка вернулась к нему пустой. Он закурил трубку.

— Каллинен, ты на посту.

Остальные закурили сигареты.

— Если мы проведем здесь еще одну ночь, хорошо бы похоронить Кэффри, — сказал Галлэхер.

— А мне на этих британцев насрать, — внезапно произнес Каллинен.

О своих националистических воззрениях он сообщил, не оборачиваясь; выполняя полученный приказ, он обозревал окрестности, скрывающие вражеское присутствие. Каждые сорок секунд «Яростный» окутывался в ватное облачко, появляющееся на конце какой-нибудь из его смертоносных трубочек.

— Я бы побрился, — сказал О’Рурки.

Каждый посмотрел на своих соседей. Лица у всех посерели и покрылись щетиной. Взгляды некоторых дрожали.

— Хочешь выразить свое почтение Гертруде? — спросил Галлэхер.

— А ведь ее действительно зовут Гертруда, — прошептал О’Рурки. — Я совершенно забыл.

Он как-то странно посмотрел на Галлэхера:

— А ты-то почему запомнил?

— Заткнитесь! — сказал Келлехер.

— Не будем о ней говорить, — гаркнул Маккормак. — Мы же договорились, что больше не будем о ней говорить.

— А Диллон? Его нет, — выпалил Келлехер.

Все выразили удивление.

— Может быть, на втором этаже, — предположил Маккормак.

— Или с девчонкой, — сказал Галлэхер.

— Он? — прыснул со смеху Каллинен.

Все увидели, как он затрясся. Потом замер. Затем все услышали:

— Все. Мне на этих бриттов насрать.

— Действительно, странно, — сказал О’Рурки. — Как будто они нас жалеют.

Он провел рукой по щекам.

— Я бы побрился, — сказал он.

— Сноб, — сказал Галлэхер. — Хочешь понравиться Гертруде?

Маккормак потряс своим кольтом:

— Черт бы вас побрал! Первого, кто о ней заговорит, я шлепну на месте, понятно?

— Надо бы похоронить Кэффри до наступления ночи, — сказал Галлэхер.

— Где же Диллон? — спросил Келлехер.

— Попробую найти где-нибудь бритву, — сказал О’Рурки.

Пока остальные хранили молчание, он заходил по комнате, роясь во всех ящиках и не находя в них ничего подходящего.

— Черт, — сказал он, — ничего.

— Неужели ты думаешь, — сказал Галлэхер, — что почтовые барышни бреются, да еще и одноразовыми бритвами? Нужно быть законченным интеллектуалом, чтобы представить себе такое.

— А мне, — сказал Каллинен, — мне на этих британцев насрать.

— Почему бы и нет? — возразил Келлехер. — Диллон рассказывал, что есть женщины, правда не почтовые барышни, а настоящие леди, которые бреют себе ноги одноразовыми бритвами.

— Вот видишь, — сказал О’Рурки, продолжая рыться в ящиках, Каллинену, который продолжал стоять на посту к ним спиной.

— А мне кажется, — сказал Галлэхер, — что надо бы похоронить Кэффри до наступления сумерек.

— Говорят даже, — продолжал Келлехер, — говорят даже, что есть бабенции, которые заливают себе ноги чем-то вроде воска и, когда эта штука остывает, отдирают ее вместе с волосами. Радикально, хотя больновато, и потом, позволить себе такое могут только суперледи, чуть ли не прынцессы!

— Хитроумно, — сказал О’Рурки.

Он мечтательно теребил тюбик красного воска для печатей.

— Попробуй, — сказал ему Келлехер.

— Все, — сказал Каллинен, — в гробу я видел этих британцев.

— Нельзя же сидеть всю ночь рядом с трупом, — сказал Галлэхер.

— Интересно, где Мэт Диллон, — сказал Маккормак.

— А чем? — спросил Ларри.

— Тем, что ты держишь в руке.

— Да шутит он, — сказал Галлэхер.

— Может быть, Диллон мертв, — сказал Маккормак. — Мы об этом не подумали.

— Я его растоплю и вылью тебе на лицо, — сказал Келлехер. — Вот увидишь, какая гладкая кожа получится.

— Надо бы откупорить еще пузырь уиски, — сказал Маккормак.

Очередной снаряд взорвался в соседнем доме. С треснувшего потолка посыпалась штукатурка.

— Мне на этих британцев насрать, — сказал Каллинен.

Обстрел закончился. Ларри противно стонал от боли, а Келлехер, сидя у него на животе, — чтобы не дергался, — отдирал перьевой ручкой воск и прилипшую к нему щетину. Галлэхер и Маккормак взирали на это увлекательное зрелище, выскабливая тунца из консервной банки. Каллинен продолжал наблюдение за «Яростным».

— Судя по тому, что рассказывал Диллон, — сказал Келлехер, — женщины ведут себя более мужественно.

— Судя по всему, — заметил Галлэхер, пережевывая законсервированную в масле рыбу, — они, пожалуй, повыносливее нас.

— Нужно признать, — добавил Маккормак, — что, когда они впрягаются, они способны вынести больше нас.

— Например, когда рожают, — сказал Галлэхер. — Представляю себе наши рожи, если бы это пришлось делать нам. Правда, Келлехер?

— Ты это к чему?

Он только что доскреб подбородок и, отскоблив левую щеку, взялся за правую. Мокрый от пота Ларри был нем, как рыба. Только нервно шевелил пальцами ног на дне ботинок, но никто этого не видел.

— Мы, мужчины, — сказал Маккормак, — начинаем ныть всякий раз, когда приходится страдать. А женщины страдают все время. Они, можно сказать, для этого и созданы.

— Что-то ты разговорился, — заметил Галлэхер.

— А мне, — сказал Каллинен, не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.

— Приближение смерти сделало его мыслителем, — во всеуслышание заявил Келлехер, который почти закончил истязать О’Рурки. — Какой ты у меня будешь красивый, — прошептал он на ухо истязаемому.

— Мы, мужчины, — продолжал Маккормак, — это касается самого важного, вы меня понимаете?

— Еще как понимаем, — заверил его Галлэхер, вылавливая из банки остатки самого важного.

— Ну так вот, нам это всегда в удовольствие. А женщинам приходится много чего пережить, начиная с того момента, когда они перестают быть девушками...

— Ну уж, — сказал Каллинен, — не надо преувеличивать.

— Теперь ты неотразим, — воскликнул Келлехер, отпуская Ларри.

Тот встал и провел рукой по гладким отныне щекам.

— Красиво сработано, — сказал Галлэхер.

По всему лицу Ларри выступили капельки крови. Он задумчиво посмотрел на свою пурпурную ладонь.

— Ничего страшного, — сказал Келлехер.

— Я хочу есть, — заявил О’Рурки.

Маккормак протянул ему начатую банку тунца и кусок хлеба[*]. Но погруженный в глубокую задумчивость Ларри к ним даже не притронулся. Он встал и направился к кабинету.

— Она, наверное, тоже хочет есть, — прошептал он.

Остановился и вернулся к своим соратникам:

— Вот я... я буду с ней корректен.

— А мне, — сказал Каллинен, не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.

— Где же Диллон? — спросил Келлехер.

— Сходи посмотри, — сказал Галлэхер О’Рурки.

— Она не должна погибнуть, — сказал О’Рурки.

— Почему? — спросил Галлэхер.

— Это будет несправедливо, — сказал О’Рурки.

— Я приказал вам не говорить о ней.

— Она не должна погибнуть, — повторил О’Рурки.

— А мы? — спросил Галлэхер.

— Поделись тогда с ней своим тунцом, — сказал Келлехер. — Хотя, может быть, она не любит гладко выбритых мужчин.

— А я ее люблю, — сказал О’Рурки.

— Хватит, — одернул его Маккормак.

— А я ее люблю, — повторил О’Рурки.

Он, насупившись, оглядел всех по очереди. Все молчали.

Ларри развернулся и направился к маленькому кабинету.

Обстрел так и не возобновлялся.

Картрайт еще раз прочитал сообщение генерала Максвелла. Надлежало до заката солнца уничтожить последний оплот мятежников. Без чего говорить об окончании, об окончательном окончании мятежа, было невозможно. Нельзя было допустить, чтобы последние инсургенты продержались еще одну ночь.

Картрайт вздохнул (но не тяжело) и посмотрел на почтовое отделение на набережной Иден, продырявленное лишь на уровне второго этажа. Близлежащие здания пострадали намного серьезнее. Увиливать дальше и больше представлялось нереальным. Командор Картрайт не мог предать своего Короля и свою страну. И потом, что за привидение померещилось ему на том берегу? Теперь он будет стрелять точно в цель.