Икона - Нил Олсон

— И кто этого захотел?

— Захотела она. По моей вине.

— А в чем была вина?

— Я действовал, как Муссолини. Сводил ее с ума.

— Ну уж ладно.

— Слишком много вопросов, Ана.

— Извините. — Она уронила вилку на свою опустевшую тарелку.

— Похоже, кое-кто не ел несколько дней.

— Я забываю о еде. Разве это не грустно? Взрослая женщина, а поесть забывает. В Санта-Монике у меня друзья, с которыми я всегда встречаюсь, чтобы поесть. Здесь все более свободно. Вообще-то обычно я ужинала с дедом. Это было еще до того, как он заболел.

— Только не говорите, что я сижу на его месте.

— Чтобы мой дед ужинал на кухне? Мы всегда сидели в этой мрачной столовой, даже когда ужинали вдвоем. Думаю, он даже не знал, как выглядит кухня.

— А кто готовил?

— Андре. Чудный старик, которого я вынуждена уволить.

— Может, все-таки оставить его? — спросил Мэтью, указывая на ее пустую тарелку.

— Ему почти восемьдесят, и он хочет на покой. Я уже избавилась от Дианы — вот уж настоящая головная боль.

— Сиделка?

— Вообразила, что она здесь хозяйка. Дед был уверен, что она воровала. Ну, не знаю насчет этого, но никаких оснований держать ее у меня не было. Заплатила ей неплохое выходное пособие и дала лучшие рекомендации.

— И теперь о вас некому заботиться.

— И мне не о ком заботиться. Я тоже — как вы это сформулировали? — не обременена отношениями.

— Ну что ж, за это и выпьем. — Два хрустальных бокала, наполовину опустевших, чокнулись с мелодичным звуком. — А вам нравится такое состояние? — Вино явно расслабляло его, обычно осторожного в словах.

Она уставилась в пространство перед собой, обдумывая вопрос.

— Скорее нет. Нет.

— Из-за всех этих метаний по миру трудно поддерживать отношения?

— Я никогда так не думала, но для моего бывшего мужа это было действительно трудно.

— Сюжет усложняется. — Изо всех сил стараясь унять дрожь в руках, он наполнил бокалы, налив ей побольше. Кончики пальцев окрасились вином. — А что это за история?

— Да никакая не история. Вышла замуж в двадцать четыре, в двадцать восемь развелась. Детей, слава Богу, не было. Он занимался торговлей, в прошлом художник. Неплохой парень, просто неразвитый и глупый. Почти такой же неразвитый и глупый, какой была я. Я вот что хочу сказать…

— Что?

— У вас так хорошо получился ужин, почему бы вам не приготовить кофе?

Удивительно, как удобно ему было на ее кухне. Может быть, потому что эта кухня была не совсем ее, а ее деда, и даже не деда, а старого Андре? Он вообще хорошо ориентировался на кухне. Его семья все время проводила на кухне, его отец готовил наравне с матерью, обсуждая при этом с сестрой какую-нибудь сложную теорему. Они с Робин тоже много времени проводили на кухне. Передвигаясь от плиты к холодильнику, от холодильника раковине, они касались друг друга. Хотя у каждого была своя квартира, они все время проводили вместе, и он постоянно ощущал, что находится на ее территории, а не на своей. И только на кухне не было этого ощущения, она была как-то слита с его кухней — как единое параллельное пространство, идущее с запада на восток. Он вспомнил ее язвительное замечание по поводу этой своей странной теории: он любит ее кухню, потому что в ней находится входная дверь. До их разрыва тогда оставалось совсем немного времени.

— Мой дед очень любил хороший кофе, — сказала она ему в спину. — Правда, в последние годы ему уже запрещали его пить.

— Вот почему здесь такая ужасная кофеварка. Кто ее купил, Диана?

— Вообще-то я.

— Извините. — Нет, ему нельзя пить в компании.

— Я тоже люблю хороший кофе, но мне лень его варить. Он предпочитал кофе по-турецки и кухню ближневосточного региона. Его религией было православие. Я думаю, он ненавидел свое швейцарское происхождение.

— Он принял православие?

— Нет. Он отошел от католицизма и попробовал всего понемножку — я имею в виду религии, основанные на Ветхом Завете. Его не интересовал буддизм. Он тяготел к искусству восточного православия — отсюда и интерес к самому православию. Я даже не уверена, посещал ли он церковь.

— То есть это была в большей степени личная духовность.

— Думаю, да. Честно говоря, я даже не знаю, насколько он был религиозным. Иногда казалось, что очень. А иногда — что это было просто суеверие. По-моему, все это скорее суеверие. — Она замолчала, и он подумал, что она ожидает ответа. — Но одно я могу сказать точно, — наконец произнесла она. — Он поклонялся этой иконе.

Кофеварка наконец перестала бурлить, и Мэтью вернулся к столу.

— Могу теперь я задать бестактный вопрос?

— Откровенность за откровенность.

— Если он поклонялся ей, как вы говорите, почему он не оставил никаких распоряжений относительно нее в завещании?

Казалось, этот вопрос ее озадачил.

— Он все оставил мне.

— В большинстве случаев, когда дело касается подобной коллекции, делаются особые распоряжения относительно того, как с ней поступить. Обычно такие вопросы подробно обсуждают с музеями и галереями задолго до того, как умирает владелец. Вам следует об этом знать. В завещании что-нибудь говорится на эту тему?

— Распоряжения были, но не конкретные. Мне предоставлялась значительная свобода действий: я могла все включить в свою коллекцию или продать, чтобы покрыть возможные издержки. У него не было связей с музеями. К концу жизни он почти ни с кем не общался. И он нигде не упоминает икону.

— Вам не показалось это странным?

— Показалось, — кивнула она. — Но потом Уоллес предположил, что икона была для него чем-то очень личным, что он просто не мог смириться с мыслью, что расстанется с ней даже после смерти.

Мэтью подавил скептический смешок. В конце концов, может, в этом было что-то похожее на правду?

— Мистер Уоллес еще и психолог, да? Это не он составлял проект завещания?

— Основной текст. Указания насчет картин были приложены к дедушкиной копии, находящейся в сейфе, здесь, в доме. Он не доверял депозитариям в банках. Думаю, такое отношение появилось у него после работы в банке. В какой-то момент он решил некоторые работы передать швейцарским музеям, но потом вычеркнул это распоряжение. Уоллес все хотел, чтобы дедушка составил план, но тот не собирался этого делать. Мне кажется, он рассчитывал, что будет жить вечно.

— Но он неплохо пожил. В некрологе говорилось, что ему было девяносто семь.

— И при этом сохранил ясность ума, может, кроме последних двух лет. После восьмидесяти у него был целый букет болезней и травм, и он всегда выздоравливал. Я думаю, его сломила слепота.

— Он был слеп?

— Почти. Зрение начало пропадать несколько лет назад. Это было для него ударом. Именно тогда обострились и другие болезни — артрит, сердце. — Ана поймала его взгляд, задержавшийся на ней слишком долго. — Кофе готов.

Меньше всего им обоим сейчас хотелось кофе, но для Мэтью это был предлог чем-то заняться, а кроме того, он чувствовал, что ей приятно, что он за ней ухаживает.

— Ого, крепкий получился, — сказала она.

— Тогда не пейте.

— Я все равно не сплю, не посплю и в эту ночь.

— Для вас это очень тяжелое время.

— В основном давит ответственность. Очень много дел с наследством. Я подшучиваю над Уоллесом, но без него я бы совсем растерялась.

— А больше никого нет — братьев, двоюродных братьев, теток?

— Мой отец был единственным ребенком в семье, он умер, так что по линии Кесслеров осталась одна я. Есть еще моя мать, но она плохая помощница. Они с дедом ненавидели друг друга. Во всяком случае, она точно.

— Плохо. — Мэтью понял, что здесь крылась какая-то семейная тайна, но не стал расспрашивать — она сама должна была почувствовать, хочется ли ей об этом говорить. — Вы с ним много общались?

— Когда как. В последние годы меньше. Слишком много поездок.

— Вам нравится путешествовать?

— Я занимаюсь продажей и покупкой произведений искусства — для себя и еще нескольких друзей-клиентов. Мне постоянно приходится ездить. Но мне действительно это нравится. Я все жду, когда же мне захочется оседлой жизни. Вы, наверное, тоже много ездите?

— Я жил в Греции, несколько раз ездил в Турцию. Равенна, Венеция — там великолепные образцы искусства Византии. А так я особо никуда не езжу. Ненавижу самолеты.

— Как и большинство людей, — согласилась Ана. — В самолете я сплю как ребенок, даже когда мы попадаем в турбулентный поток. Наверное, это от отца — у него был собственный самолет. Я с десяти лет везде с ним летала.

— Он тоже занимался торговлей предметами искусства?

— Это наше семейное проклятие, — печально сказала она, откинувшись на спинку стула. — Вообще-то он был банкиром, как и дед. Но интересовался искусством, особенно с тех пор, как дед уже не мог ездить сам. Он погиб во время поездки, в которую отправился по поручению деда.