Школа опричников. - Бражнев Александр.

Надо полагать, что у всех у нас были одни мысли, – и у тех, что из армии, и у тех, что с производства: таких обедов мы не видывали, про такие обеды рассказывали нам старики, и мы к таким рассказам относились недоверчиво.

Был в столовой и буфет. Кое-кто, в том числе и я, двинулись к буфету.

– Дайте, пожалуйста, папирос «Новый Харьков», – попросил я возможно независимей.

Буфетчица подала мне пачку, я вручил ей три рубля. Так как эти папиросы стоили тогда 2 р. 75 коп., я был удивлен, получив сдачу в 1 р. 65 копеек.

– Вы ошиблись, – сказал я.

– Нет, – улыбнулась буфетчица, – у нас такая цена: 1 р. 35 копеек.

Все цены в буфете были значительно ниже цен советского рынка, и каждый из нас что-нибудь купил.

Затем мы получили пропуска на завтра и разошлись по домам.

Дома меня ждало письмо. Жена писала, как обычно: приветствия, разные несложные факты из быта, но чувствовалась встревоженность – моя школа пугала ее, представлялась ей преддверием ада. Открыто писать о своих опасениях она, конечно, не могла. Тесть приписал к ее письму, что сожалеет о сделанной им глупости, хвалил меня за выбор нового жизненного пути, обещал помощь и покровительство.

Это письмо и завтрашняя мандатная комиссия взволновали меня настолько, что я почти и не спал в ту ночь. Теперь я уже боялся провала на мандатной комиссии – провал означал бы конец моему как-никак свободному существованию.

В указанный на пропуске срок – 13 часов 45 минут – я прибыл в школу. Меня направили опять в ту же аудиторию, но вскоре я был вызван. Вызывавший отвел меня в другую комнату, по тому же коридору. Там сидел чекист в чине младшего лейтенанта, предложивший мне расположиться на стуле напротив. Он спросил фамилию, имя и начал задавать вопросы, касающиеся моего происхождения. Потом вынул из папки мою анкету и расспрашивал уже по ней. Предупредил:

– За дачу ложных ответов подлежите уголовной ответственности по статье…

Я уже забыл, по какой статье. Я знал одно: отступать поздно.

– Кроме того, – продолжал мой истязатель, – вы можете не торопиться с ответами, старайтесь хорошенько припомнить.

Вероятно, это была ловушка. Я не попал в нее потому, что сто – сто двадцать вопросов анкеты были мною зазубрены давно. Опрос длился два часа, и чекист нашел нужным объяснить мне, почему только два часа, а не дольше: я был пролетарского происхождения, мои родители под судом и следствием не были, – одним словом, мое дело было «чистым». Однако я должен был приписать к анкете, что все записанное в ней – сущая правда. Подписали анкету оба – я и он.

Младший лейтенант дал мне 10 минут на передышку, после чего дежурный по школе повел меня на пятый этаж, приоткрыл дверь одной из комнат и пропустил меня вперед. Комната оказалась такой, каких я и никто вообще видеть раньше не могли бы. Стены целиком обтянуты красной материей, по стенам – портреты вождей, самый крупный, занявший простенок между двумя окнами, – портрет «железного наркома» Н. И. Ежова. Посреди комнаты – массивный круглый стол, за столом три откормленных чекиста: старший лейтенант государственной безопасности, лейтенант и младший лейтенант. У обоих окон сидели чекисты без командирский отличий, секретари-стенографисты. Меня усадили за стол – лицом к лицу с тройкой бугаев.

– Курите? – любезно обращается ко мне старший лейтенант, протягивая коробку.

Благодарю и закуриваю.

– Ваша фамилия?

Отвечаю.

– Анкету заполняли?

– Да, товарищ начальник.

– Правдиво?

– А как же иначе? – разыгрываю я наивность.

– Можете отвечать по вопросам?

Говорю, что готов, и старший лейтенант что-то сказал шепотом своему соседу справа, лейтенанту. Тот зачем-то поднялся и зачем-то объяснил мне, что комиссия намеревается меня опрашивать, а я должен отвечать – четко и без запинки.

– Вполне готов! – снова выражаю я свою готовность врать.

– Сколько вам лет?

Отвечаю, как сорвавшись с цепи.

– В каком году работали там-то?… Где работал ваш отец в 1918 году?…

Вопросы догоняют один другой, падают, как камни. Отвечаю быстро.

– За что ваш отец подвергался аресту в 1931 году?

От неожиданности я чуть не обезъязычел, но справился и с этим, хорошо рассчитанным, ударом.

– Отец не был арестован ни разу, – с деланным удивлением отвечаю я и чувствую, что вот-вот мог бы и ляпнуть правду – правду о родном отце, не о легендарном. Скосил глаза на стенографистов: строчат.

После получасового состязания мне предложили выйти в коридор.

– Выйдите минут на пять – на десять. Мы вас позовем.

И ровно через 10 минут меня вызвали, чтобы объявить, что я зачислен в школу и обязан явиться 17 сентября. Старший лейтенант коротко осведомил меня об условиях обучения.

– Курсанты состоят на полном иждивении – питание, обмундирование, даже проезд. Курсанты находятся на казарменном положении, выходят в город по отпускам, с субботы на воскресенье дается отпуск с ночевкой. Но, – добавил он строго, – если будете хорошо заниматься, а плохие отметки влекут за собой лишение отпуска. Успешно работая, можете рассчитывать на поощрение в виде – внеочередного отпуска в город, денежной премии, посещения театров и т. п. Само собой разумеется, что и дисциплина должна быть на высоте. Можете идти.

Испытание нервов выдержано, и я бегу домой в безотчетно радостном состоянии духа.

ПЕРВЫЕ ДНИ

17 сентября 1937 года я перешагнул порог Харьковской межрайонной школы НКВД, чтобы готовиться к карьере чекиста. Сомнения, опасения, вечная настороженность – позади. Все интересы – здесь, в этом здании, вывеска которого отпугивает харьковчан, как всякая с этими вот четырьмя буквами…

Явился к дежурному по школе. Он, справившись у командования о том, принят ли я действительно, сдал меня дневальному, а дневальный отвел в клуб, где и собралось 50 человек новых курсантов.

– Встать! – раздается команда, и в зал входит лейтенант государственной безопасности. Вскоре я знал, что это – товарищ Максименко, начальник-комиссар школы.

Максименко, разрешивший нам снова сесть, ведет беседу на тему – как мы будем жить и учиться. Срок обучения – два года, дисциплина – воинская, положение – казарменное. Обмундирование то же, что у комсостава внутренних войск НКВД, на петлицах трафарет: «X. Ш.» (Харьковская школа). При школе кружки: музыкальный, хоровой, спортивный, есть и кружок танцев, с платным преподаванием. Раз или два в неделю организуются культпоходы в театры, за счет школы. Два-три раза в неделю демонстрируются фильмы – общие и специальные, согласно учебной программе. Раз в неделю – доклад или лекция на темы политического характера. Курсанты составляют две группы, два курса по сто человек. Ежегодно один курс оканчивает школу, а на его место производится прием. До прошлого года набирали только из работников НКВД, а теперь, по решению партии и правительства и согласно указаниям товарища Сталина, набор произведен из числа партийцев и комсомольцев с производства и демобилизованных младших командиров Красной Армии. Имеется библиотека – большой выбор художественной литературы и учебников. Питание не ограничено никакими нормами, оклад 425 рублей.

Начальник-комиссар не забыл ни одной подробности, упомянул даже о том, что курсантам полагается пятидесятипроцентная скидка со стоимости трамвайных билетов. Сделав паузу, он вдруг спросил:

– Кто не желает быть в нашей школе?…

Мертвая тишина.

– Значит, согласны остаться все? – бросает нам Максименко и сходит с трибуны, а затем покидает зал под команду дежурного «встать!».

Дежурный объявляет нам порядок на сегодня. Во-первых, стрижка наголо. Курсант Пришвин взволновался:

– Как же это, товарищ дежурный? Мне 34 года. Мне секретарь парткома говорил, что ничего такого не будет, что не призывники… Да меня жена и дети не узнают!

Дежурный строго посмотрел на Пришвина.

– Помните, товарищ, – сказал он раздельно, – вы уже курсант и приказ начальника школы должны исполнить беспрекословно. Кроме того, разводить вшей мы не собираемся. Видите – я тоже подстрижен? А вы только что поступили в школу и уже разлагаете дисциплину. Ваша фамилия?

Записав фамилию смельчака, дежурный скомандовал построение в коридоре. Построение заняло некоторое время, так как люди или вовсе не были на военной службе, или отвыкли от нее.

К двум часам нас оболванили. Четыре парикмахера посмеивались, а мы готовы были выть: жалко было шевелюр! Помалкивали, однако, – пример Пришвина был свеж.

После стрижки опять построение. На этот раз речь держал «наблюдающий по школе» – особое лицо, назначаемое из комсостава школы, главным образом из командиров взводов и дивизионов.

– Сейчас пойдем в город. Смотрите: дисциплина, строй и голов не вешать! Прямо перед собой – шагом марш!