Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов) - Наталья Давыдова

Начался длинный томительный осмотр вещей. Bсе наши сундуки и чемоданы стояли в коридоре. Я мельком заметила их, проходя. Одна вещь за другой приносились в залу и тут же вскрывались. - Приносить было некому, - уродец наотрез отказался помочь, делали все сам комендант и Кика, который охотно предложил свою помощь.

Выбрасывались на пол наши книги, рисунки, краски.

Все мои работы, холсты, - все лежало перед нами, все было сбито на полу под ослепительным светом.

Один из чемоданов раскрывался не сразу.

{15} Уродец со злобной усмешкой проткнул его ножом, приговаривая: "Чего тут церемониться".

Вещи высыпались и распластанные и ненужные валялись у наших ног. Книги по искусству, декорации для театра, эскизы, - всему этому не место здесь, в залах ЧК.

Осмотр окончили. Кое-как все собрали поспешными руками и свалили в кучи. Кика захлопнул крышку сундука и сказал вполголоса: - "Не увидим этого больше".

Все перевязали и на все положили печать, - длинная история с капающим сургучом на пальцы. - Наконец, все было кончено, деньги наши (их очень немного - 50.000 советских рублей) отобрали; нам оставили по 2.000 рублей на каждого. Письма лежали грудами на стол, их должны были читать.

Пошла скучная работа записи вещей. В глубоком молчании слышался скрип пера коменданта. У всех слипались глаза от надоедливого сна - у нас, коменданта, часовых, уродца. Он все еще лежал, забросив ноги за спинку кресла. Пожалуй, лучше всех чувствовали себя часовые. Они, не роняя винтовок из рук и закатив глаза, дремали в креслах. В соседней комнате, на случайных диванах спали отпущенные на волю наши спутники. Они ждали лишь утра, чтобы уйти домой. Более счастливые, чем мы, они спокойно уснули.

{16} Наступило утро, серое, хмурое, без проблеска радости. Комендант в тужурке все еще записывал, изредка с унынием отталкивая бумаги и придерживая утомленную голову.

Сквозь зубы ворчал он: - "И чего шлют таких? Шлют, шлют без конца". Кика, видя, что коменданту понравился компас на руке, быстро снял его и по-детски предложил ему. Он надел его на руку.

Кончив со списками, он с помощью Кики унес наши вещи и куда-то ушел.

Мы остались с часовыми. Видя наши измученные лица, они принесли нам по стакану кипятку. Со стороны этих простых людей я увидела впервые проявление доброты в ЧК.

У одного из них, бывшего пленного, было доброе лицо. Его глаза часто и с участием смотрели на нас. В одну из минут, когда комиссар вышел, он быстро подошел к И-ной и шепотом сказал: - "Пишите сейчас в город, сообщите о себе, я отнесу".

И-на быстро написала несколько слов и передала ему.

По крайней мере, наши друзья будут знать, что мы не уехали и где нас искать.

Нас позвали в сторону, к небольшому столу и дали подписать протокол. На конверте большими буквами увидела: "дело Д-вой". Значить, есть уже "дело", которое задержит нас в этих стенах.

{17} Все было кончено. Утро наступило серое, как и рассвет. И лица наши стали серыми, как это одесское утро. Нас повели вниз по бесконечным лестницам. В дверях встретили наших попутчиков. Они были свежие, отдохнули от вечерних волнений, собрались в кучу и с вещами в руках отправлялись на свободу - домой.

Ни слова, ни взгляда нам, арестованным.

В глубине двора, через который нас повели, виднелась небольшая одноэтажная постройка.

Наглухо закрыты двери, постройка обыкновенная, "гараж" - не больше.

Но всякий знал, что такое этот гараж. - Спешно приводили разбуженных, испуганных людей, и здесь, вдали от всех, отнималось самое драгоценное, что у есть человека - жизнь.

Мы прошли мимо плотно закрытой двери.

Нас повели в оперативное отделение Одесской Губчека, или, просто, в "оперетку", как ее все звали.

Здесь "смертник" или комната, где запертые перед смертью люди проводят свои последние часы. - Здесь заканчиваются все счеты, им велят раздеться, остается только умереть. Вот-вот их позовут, и короткий сухой выстрел в спину сразу прекратить мучения.

Комиссар в тужурке весело и бодро заявил кому-то, указывая на нас: "Привел свою тройку".

{18} Мы вошли в небольшую грязную комнату. У стола сидел солдат с испитым лицом. При виде нас он сразу обрушился потоком бранных слов. Нисколько голосов присоединилось к нему.

Здесь было много арестованных, преимущественно мужчин. Согнувшись на скамейках, в шубах, в куртках, ждали они часами своей участи.

Бледные, с небритыми лицами, растрепанные, они шептались между собой. На усталых лицах - отпечаток больших волнений, бессонных ночей. Изредка кто-нибудь ругался. Воздух был тяжел, сильно накурен; в горле - сухо. Кто-то жадно пил воду, припав к грязному крану.

Мы сидели и томительно ждали. Спины гнулись от усталости. Видно, было еще не конец мучениям; нас опять позвали и грубо опросили. Велели вывернуть карманы и сдать все. Мы положили на стол ключи, мелочи, ножи. С шеи у меня и мальчика сняли шарфы - "чтобы не повесились". - Я просила оставить мне шарф, показала, что он такой тонкой шелковой вязки, что все равно не выдержит. Сыну тоже просила оставить его шарф, он теплый, а мальчик был простужен.

Обратилась к коменданту, в котором заметила некоторое сочувствие. Он ушел и скоро возвратился с шарфами.

- "Разрешили, берите".

{19} Нас повели во 2-ой этаж, "во вторую женскую". Ключ в замке повернулся, - с этой минуты мы были заперты.

Сразу охватило ощущение раскаленного воздуха ЧК и чувство, что в данную минуту - как бы ни было дальше - нас оставили в покое.

Большими буквами через всю спину написаны были чьей-то рукой слова: "Там, где правды нет".

Весь пол был устлан мягкими женскими телами. Хотя бы лечь на пол. Кто-то потеснился, чтобы дать место, и мы легли.

Сон покрыл все.

Проснулись. Все встали. Одни мы, приятельница и я, лежали на полу. Кики не было с нами, его отвели в мужское отделение, этажом выше.

Проснулась от неприятного ощущения, - будто кто-то пристально смотрел на меня, и увидела в окошечке, пробитом в дверях, чью-то на вид театральную голову в шлеме со звездой.

На противоположной от меня стене увидела огромные буквы, бросившиеся мне в глаза, когда я вошла к комнату. Сбоку добавлено кем-то: "Правды нет, не было и не будет".

Кругом нас слышны были суетливые голоса женщин.

Их было около 40. Все на ногах, {20} одеты. Мы быстро встали. На нас с любопытством смотрели, мы "новые".

Принесли ведро кипятку, и мы выпили чаю. Я рассматривала помещение. Вокруг стен густым кольцом на полу сидели заключенные. Подложив под себя вещи или просто на корточках, он сидели, упираясь затылками в стену. - За ними кое-где на случайных гвоздях висли беспорядочно вещи, загромождая комнату.

Посредине камеры плоско, на животе лежала растрепанная женщина и гадала. На ногах у нее были толстые шерстяные носки, ноги быстро и беспрестанно то подымались, то опускались.

Нас стали расспрашивать, почему арестованы, и охотно рассказывали о себе. Все преступления были здесь: контрреволюция, саботаж, бандитизм, спекуляция - все на лицо.

Здесь сидела женщина, которую арестовали на дороге. Дома осталось четверо маленьких детей без присмотра. Ничто не могло ее утешить, и мысль о брошенных детях ни на минуту не давала ей покоя. Каждое доброе слово вызывало лишь новый взрыв отчаяния - приходилось ее оставлять одну.

Возле меня сидела другая женщина, это была дворничиха - уже пожилая. Рассказа ее я не могла понять, так она все путала и так плохо рассказывала. Одна мысль преследовала ее: - ее хотят расстрелять. Кто-нибудь, шутки {21} ради, напугал ее расстрелом, и мысль эта не давала ей покоя. С широко раскрытыми глазами смотрела она в одну точку и задавала все тот же вопрос: - "Скажите, дорогая, меня расстреляют?"

Как я ни старалась ее убедить, что расстреливать ее никто не собирался, она с ужасом прибавляла: - "Мне так сказали". Даже ночью сидела с открытыми глазами.

Немного дальше - старуха "madame Мими". Сидела она за то, что в острой нужде продала буфетный шкаф. Преступления своего она не понимала, хотя волосы ее уже побелели, как снег. Сидела и она и муж.

У противоположной стены томилась полька с двумя дочерьми. Дочери были молодые и хорошенькие, младшей всего 14 лет. Сидели они уже пятый месяц. Лицо матери густо изрезано морщинами и сильно заплакано. Она ожидала расстрела мужа и каждый день прислушивалась к тому, что делается за окном не его ли ведут через двор в гараж.

Гадающая, в шерстяных носках, оказалось, староста нашей комнаты. Ее почему-то все называли княгиней Г. Но на княгиню она не была похожа. Ее, видимо, знали все в ЧК; она уже год здесь.

{22} Женщина эта так и осталась для меня загадкой.

В ее деле было замешано восемьдесят человек, из них тридцать было уже расстреляно. Ей заключенные не доверяли и вполголоса называли "шпионкой".

Кто-то из солдат позвал нас убирать коридор. Вызвались мы с И-ной, все лучше, чем сидеть без дела. Вымыли коридор, лестницу до порога - черта, где кончалась наша неволя.