Луна Бенамор - Висенте Бласко-Ибаньес

Вдруг глубина улицы наполнялась белыми пятнами:  словно подвигалась вперед с ритмическим шумом лавина белоснежных лепешек. To были фуражки матросов. С крейсировавших по Средиземному морю броненосцев сходил освободившийся от службы экипаж и улица наполнялась русыми бритыми парнями, белые лица загорели от солнца, голая грудь выделялась из синего воротника, к низу расширявшиеся панталоны, похожие на ноги слона, покачивались то в одну, то в другую сгорону. To были молодые люди с маленькими головами и детскими чертами, с огромными ручищами, свисавшими вниз, точно им трудно было выдерживать их тяжесть. Группы матросов разбивались и исчезали в переулках в поисках трактира. Полицейский в белой каске тоскливо глядел им вслед, убежденный, что ему придется вступить не с одним из них в борьбу и просить:  «потише! именем короля!», когда при вечернем пушечном выстреле они отправятся изрядно пьяные на броненосец.

А вперемежку с солдатами и матросами проходили цыгане с длинными палками и почерневшими от солнца лицами и старые отвратительные цыганки, пристававшие к владельцам магазинов, как только те выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанные под платком или юбкой предметы; евреи из города, в длинных сюртуках и блестящих цилиндрах, отправлявшиеся на какой-нибудь из своих праздников; негры – выходцы из английских колоний, меднолицые индусы с свисавшими усами, в широких коротких белых шароварах, похожих на фартук, еврейки из Гибралтара, высокие, стройные, элегантные, одетые в белое, выступавшие с корректностью англичанок, старые еврейки из Марокко, тучные, с вздутыми животами, в разноцветных платках, накинутых на голову вплоть до самых висков. Мелькали черные сутаны католических патеров, застегнутые на все пуговицы сюртуки протестантских пасторов, открытые длинные кафтаны почтенных раввинов, согбенных, бородатых, грязных, преисполненных священной мудрости.

Весь этот разнообразный мир, запертый в узком пространстве укрепленного города, говорил в одно и то же время на разных языках, переходя в течение разговора сразу с английского на испанский, произносимый с сильным андалузским акцентом.

Агирре с восхищением смотрел на полную движения картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразие уличной толпы. На больших бульварах Парижа, просидев дней шесть в одном и том же кафэ, он уже знал большинство прохожих. Это были все одни и те же люди. А в Гибралтаре, не покидая маленькой главной улицы, он каждый день переживал сюрпризы.

Между двумя рядами домов, казалось, проходил весь мир.

Вдруг улица наполнялась людьми с войлочными шляпами на русых головах, с зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторжение русских. В гавани бросил якорь океанский пароход, отвозивший в Америку этот груз человеческого мяса. Они рассеивались по всей улице, наполняли кафэ и лавки и в их нахлынувшей волне исчезало обычное население Гибралтара. Через два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдат и полицейских, фуражки моряков, чалмы и сомбреро мавров, евреев и христиан. Океанский пароход уже вышел в море, запасшись углем. Так сменялись в течение дня быстро появлявшиеся и так же быстро исчезавшие шумные толпы всех народов континента. Этот город был как бы передней Европы, узким проходом, посредством которого одна часть мира сообщается с Азией, другая с Америкой.

При заходе солнца, наверху на горе сверкала молния выстрела и грохот «вечерней пушки» извещал иностранцев, не имевших права пребывания в городе, что они должны его покинуть. По улицам проходил игравший вечернюю зорю военный оркестр из флейт и барабанов, окружавших любимый англичанами национальный инструмент, большой барабан, на котором играл обеими руками потея, с засученными рукавами, атлет с крепкими мускулами. За оркестром шагал Сан Педро, офицер под конвоем, с ключами от городских ворот.

Гибралтар оставался отрезанным от остального мира. Запирались ворота и опускные решетки. Сосредоточившись в себе, город весь отдавался религиозному рвению, находя в вере приятное времяпрепровождение перед ужином и сном.

Евреи зажигали в синагогах лампы и пели славу Иегове. Католики молились в соборе, склонившись над четками. Из протестантской церкви, выстроенной в мавританском вкусе, словно мечеть, вырывались, как небесный шепот, голоса девушек под аккомпанимент органа; мусульмане собирались в доме своего консула, чтобы гнусавым голосом произносить монотонные бесконечные приветствия Аллаху. В ресторанах, сооруженных протестантскими обществами трезвости во имя уничтожения порока пьянства, солдаты и моряки сидели трезвые, попивая лимонад или чай из чашек и вдруг затягивали гимны в честь Бога Израиля, который во время оно вывел евреев из пустыни, а теперь вел старую Англию по всем морям, дабы она могла во всем мире распространить свою мораль и свое сукно.

Религия настолько заполняла существование этих людей, что подавляла даже национальное различие. Агирре знал, что в Гибралтаре он не испанец, а – католик. Хотя большинство были английскими подданными, но они не помнили об этом и называли друг друга по вероисповеданиям.

Прогуливаясь по Королевской улице, Агирре выбрал себе любимую остановку – дверь индусской лавки, содержателем которой был индус из Мадраса, по имени Кхиамулл. В первые дни своего пребывания в городе он купил у него несколько подарков для своих кузин, живших в Мадриде, дочерей бывшего полномочного министра, покровительствовавшего ему в его карьере. С тех пор он останавливался перед магазином, чтобы поболтать с Кхиамуллом, маленьким человеком с бронзовым и зеленоватым лицом, с ярко черными усами, торчавшими над его губами, как усы тюленя. Его влажные нежные глаза, глаза антилопы, глаза кроткого загнанного животного, казалось, ласкали Агирре, как мягкий бархат. Он говорил с ним по испански, мешая с словами, произнесенными с андалузским акцентом, бесчисленное количество редких слов чужедальних наречий, заученных во время своих скитаний. Он исколесил полмира за счет коммерческой компании, которой служил, и рассказывал о своей жизни в Капштате, Дурбане, на Филиппинах и в Мальте, с выражением скуки и усталости.

Иногда он казался молодым, иногда, напротив, лицо его становилось вдруг старческим. Люди его племени не имели определенного возраста. Меланхолическим голосом изгнанника вспоминал он о своей далекой солнечной родине, о великой священной реке, об индусских девушках, увенчанных цветами, со стройными и упругими телами, с бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуям, видневшимися между украшенной драгоценными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для переезда домой, он непременно женится на одной из этих девушек, с широко раскрытыми глазами и благоухающим, как розы, дыханием, едва вышедшей из детства. А пока что он живет, как аскет-факир среди обитателей запада, людей нечистых. Он не прочь с ними делать дело, но избегает их прикосновения. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали от священной реки!

И высказывая свои желания любопытному испанцу, расспрашивавшему его о далеких странах солнца и чудес, индус кашлял, кашлял со скорбным выражением, и лицо его становилось темнее, словно кровь, которая текла под его бронзовой кожей, была зеленого цвета.

Иногда, точно просыпаясь от сна, Агирре спрашивал себя, что он собственно делает в Гибралтаре. С тех пор, как он приехал сюда с намереньем отплыть, через пролив проехало уже три больших парохода, державшие курс к заокеанским странам. A он пропустил их, делая вид, что не знает, куда они едут, все снова и снова наводя справки об условиях путешествия, и писал в Мадрид могущественному дяде письма, в которых говорил о каких-то неопределенных болезнях, заставляющих его в данный момент отсрочить свой отъезд. Почему? Почему?

II

Встав на следующий день после своего приезда в Гибралтар с постели, Агирре посмотрел сквозь ставни своей комнаты с любопытством чужестранца.

Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла приятная, теплая погода, изобличавшая близость берегов Африки.

На балконе одного из ближайших домов он увидел странное сооружение, большую беседку из положенных крест на крест камышей, украшенную зелеными ветками. Между занавесками пестрых кричащих цветов он увидел внутри хрупкого сооружения длинный стол, стулья и старинной формы лампу, висевшую с потолка. Что за странный народ, который имея квартиру живет на крыше!

Слуга из отеля, убиравший его комнату, ответил на его расспросы. Гибралтарские евреи празднуют как раз праздник Кущей, один из самых больших праздников в году, установленный в память продолжительных скитаний израильского народа по пустыне. Чтобы не забыть о скорби и страданиях этого перехода, евреи должны были есть на вольном воздухе, в хижине, напоминавшей палатки и шалаши их отдаленных предков. Наиболее фанатичные, наиболее приверженные к старым обычаям, едят, стоя, с палкой в руке, словно после последнего куска должны снова отправиться в путь. Еврейские коммерсанты, живущие на главной улице, устраивают свою хижину на балконе, евреи из бедных кварталов – на патио или во дворе, откуда могли видеть кусок чистого неба. Те, кто по отчаянной бедности ютились в конурах, приглашались есть в хижины более счастливых с тем братским чувством, которое крепкими узами солидарности связывает представителей этого народа, ненавидимого и гонимого врагами.