Рассказы, этюды и очерки В. Г. Короленко - Б. Аверин

С юных лет жизни Короленко постоянно представлялась возможность увидеть одно и то же явление с нескольких различных социальных, политических, национальных, религиозных точек зрения и тем самым менее всего способствовала формированию у него однозначных, односторонних принципов, взглядов, представлений.

По своему социальному происхождению Короленко дворянин, но, как он пишет в «Истории моего современника», его отец никогда не стремился «восстановить свои потомственно-дворянские права», и дети после его смерти оказались «без всяких реальных связей с дворянской средой, да, кажется, и с какой бы то ни было другой» (V, 15). Много позднее, в 1903 году, характеризуя свое социальное положение, Короленко напишет: «Собственно, я себя скорее причислю к разночинцам: дед и отец чиновники, прадед какой-то казачий писарь. Крепостных у нас никогда не было, земельных владений тоже» (X, 361).

То, что Короленко относит себя к разночинцам, чрезвычайно для него характерно, ибо не только свою социальную ориентацию имеет он здесь в виду. В статье 1909 года о Толстом Короленко отметит, что в произведениях великого писателя «всего устойчивее отразились два полюса крепостной России: деревенский дворянин и деревенский мужик». «Нашего брата, — продолжает Короленко, — горожанина-разночинца, чья жизнь вращается между этими полюсами, великий художник не видит, не хочет знать и не желает с нами считаться» (VIII, 102).

Для Короленко же именно разночинец в силу своего «междуполярного положения» способен встать на точку зрения крестьянина и с этой новой точки зрения оценить «категории цивилизации», и в то же время осмыслить крестьянскую культуру как бы со стороны, осветив ее светом идеала, выработанного вне данной культуры. Эта позиция исключала для Короленко возможность абсолютизации тех или иных сторон как крестьянской культуры, так и культуры, созданной общественным слоем, находящимся вне «власти земли», и в первую очередь разночинной интеллигенцией. При этом открывался путь для их соотносительной оценки.

Далекими от какой-либо определенности были в детстве для Короленко и национальные проблемы. Его мать — полька, отец — украинец, состоявший на русской государственной службе. Детство свое Короленко провел в Житомире и Ровно — небольших городах юго-западной России, где национальные проблемы стояли особенно остро. Как писал Короленко в «Истории моего современника», «в это время свились в один клубок „три национализма“ (польский, украинский, русский), из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать» (V, 123). Вероятно, поэтому Короленко станет врагом всякого национализма, видя в нем крайнее проявление узости взглядов и одностороннего мышления, а своей родиной назовет русскую литературу, которая «оставила в стороне национальные споры и примирила их в общем лозунге: свобода» (X, 348).

И уж поистине «междуполярным» было положение юного Короленко, когда в 1863 году вспыхнуло польское восстание. Его мать — целиком на стороне польских повстанцев, отец считает восстание «беззаконным» и принимает участие в судебном следствии по делам восставших.

Совершенно особая ситуация детских лет жизни писателя, связанная двойственностью его социального положения, национальной принадлежности, противоположными политическими влияниями способствовала формированию у него редкого человеческого таланта, без которого немыслим и талант писателя, умения встать на точку зрения другого человека и увидеть мир сквозь призму его понятий, принципов, представлений.

Отсюда же происходит и исключительная чуткость Короленко ко всякому проявлению догматизма, односторонности, однолинейности, будь то наивная вера народников в крестьянскую мудрость, идущая, как хорошо знал писатель по собственному жизненному опыту, от искренней, хотя и излишне «головной», «теоретической» любви к народу, или мечты террористов с помощью нескольких героев установить в России социальную справедливость, или надежды «легальных марксистов» на железную историческую необходимость, которая без участия человека осуществит гармонию в человеческом обществе.

Вообще современников поражало в облике Короленко, человека и писателя, сочетание трудносоединимых черт. Необычайная мягкость, доброта, стремление встать на точку зрения другого человека и одновременно твердость, непримиримость взглядов и мнений, решительность поступков, когда честь и совесть писателя требовали однозначных оценок и конкретных действий.

Когда появились первые очерки и рассказы Короленко, мнения и оценки, высказанные читателями и критиками, в большинстве своем сразу признавшими, что в русскую литературу вошел еще один крупный талант, также во многом были полярными.

Одних привлекала в произведениях Короленко живая способность их автора к состраданию и любви, умение его все понять, всех простить и оправдать.

Другие же видели прежде всего «возмущенное сердце» писателя, протестующее и негодующее против столь далекого от идеала миропорядка, а главной чертой его героев считали сознательный протест, стремление к свободе и «вольной волюшке».

Обращаясь к российской действительности, Короленко исследует, как идеалы той или иной социальной группы определяют быт, моральные нормы, мироотношение ее представителей, показывает, как трудно поддаются они изменению, и как, несмотря на это, все-таки меняются под влиянием общественных сдвигов.

При этом Короленко пользуется традиционным, свойственным целому ряду его произведений социологического характера, приемом, о котором уже частично говорилось в начале статьи. Суть этого приема заключается в том, что он вырывает своего героя из привычной для него социальной среды, члены которой характеризуются устойчивой системой представлений, привычными моральными критериями, и погружает его в среду с иной системой представлений. Причем для Короленко в данном случае важно не простое противопоставление тех или иных взглядов и понятий, а изображение того, как человек, сталкиваясь с иным мировосприятием, начинает «задумываться», а иногда даже приходит к пониманию относительности своих собственных взглядов и мнений, ранее казавшихся ему неоспоримыми.

Так столкнулся сын судьи Вася с представителями чуждого ему «дурного общества». То же самое произошло и с жандармом Гавриловым из написанного в 1880 году в пересыльной тюрьме рассказа «Чудная», опубликованного в русской легальной прессе только в 1905 году под названием «Командировка». Волею судьбы Гаврилов встречается с мужественной, самоотверженной девушкой-революционеркой Морозовой. Отношение их друг к другу заранее определено взглядами, привитыми им их социальной средой. Гаврилов, до встречи с революционерами «усердно» служивший в эскадроне, твердо знал, что «начальство зря не накажет», и потому девушка-революционерка для него преступница, «змееныш», «дворянское отродье». Соответственно и для нее Гаврилов прежде всего «враг», так как одет а жандармскую шинель и состоит на службе у государства, с которым она борется. «Пережить чужую жизнь», встать на точку зрения Гаврилова и увидеть за ненавистным ей жандармским мундиром доброе сердце крестьянина Морозова не способна. И потому так жестоки и несправедливы ее слова, обращенные к Гаврилову: «Простить! вот еще! Никогда не прощу, и не думайте, никогда! Помру скоро… так и знайте: не простила!»

В сознании же Гаврилова, попавшего в среду ссыльных революционеров, происходят пока еще едва заметные, но уже необратимые изменения. Он утрачивает интерес к службе и даже известие о том, что ему не будет присвоено звание унтер-офицера, к которому когда-то он так стремился, принимает теперь с полным равнодушием.

Для того чтобы темный, забитый Макар из рассказа «Сон Макара», опубликованного в 1885 году и сразу принесшего его автору всероссийскую известность, осознал собственное рабство, нужна особая, фантастическая ситуация. Только в своем предсмертном сне, на суде у большого Тойона, когда из уст сына Тойона Макар, может быть впервые, услышит слова добра и сочувствия, он обретет голос и с гневом задаст вопрос, кто же виноват, что он прожил не ту жизнь, для которой, вероятно, рождается на земле человек.

Но, пожалуй, наиболее полное выражение указанный прием находит в очерке «Марусина заимка» (1899). Чрезвычайно сложна «социальная структура», как писал Короленко в «Истории моего современника», воссозданная в этом очерке. Здесь мы встретимся с крестьянами из России и коренными жителями Якутии, выселенными из родных мест, татарами, политическими ссыльными, царскими чиновниками, представителями духовенства и многими другими. У каждого из них свои взгляды, обычаи, этические нормы, традиции, свой социальный опыт.

В романе «Преступление и наказание» Достоевский рисует фантастический сон Раскольникова, где он видит человечество, заразившееся моровой язвой. Следствием этого заболевания было то, что «никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований… Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе».[6]