Вечеринка - Анастасия Вербицкая

– Я, Петр, не виновата… Я их пальто не ем, их башмаками не закусываю… – иронизировала она, вспоминая Щедрина. – Нечего, значит, меня и попрекать… Твои дети, не чужие… Любишь кататься, люби и саночки возить, – флегматично изрекала она.

– Да ведь катались-то мы оба, а плачусь я один, – озлобленно кричал Иванов. – В толк не возьму, как же у других людей, победнее?.. Все разве в магазине готового платья одеваются? Как же Ельниковы?.. Анна сама все делает… Почему же ты?..

Софья Сергеевна вставала и величественно приседала перед мужем, склоняясь в реверансе с той же грацией, как и двадцать лет назад перед попечителем института.

– Merci, Петр Николаевич!.. У твоей Анны дети ходят, как нищие… Ну, а я своих в таких отрепьях на бульвар не выведу… Они у меня в гости ездят, на елку в порядочные дома… Да самое лучшее, отошлем все назад, в магазин… Пусть до лета сидят в комнатах, без воздуха… За то будет экономия…

И она уплывала из комнаты, высоко неся голову и раздувая красивые ноздри.

– Ну, прощай наградные! – с отчаянием думал Петр

Николаевич, мечтавший сшить себе новый сюртук, так как старый его весь лоснился и побелел по швам. – Теперь и к матери в Псков съездить не придется…

«Что за обуза семья, – говорил он себе в эти минуты. – Какой дьяволе толкает нас в эту западню?..»

Но если Петр Николаевич отчитывал свою Софью Сергеевну наедине, то никому, даже сестре Анне, которую они любил больше всей родни, он из самолюбия не позволил бы заикнуться о ней… Она его жена, и довольно… Его жена – святая женщина…

– Все буржуи так рассуждают, – возражала сестра Анна. – У них всегда жены святые… Почему не любить человека со всеми его недрстатками?.. Зачем дюжинную женщину тащить за уши на пьедестал? Послушать вас, мужей, мы только и окружены святыми женщинами и образцовыми воспитательницами… А жизнь доказывает другое… Нравственный и умственный уровень молодежи все понижается… Кто же виноват?.. Не одна школа… виновата и семья… Вот эти ваши святые женщины… И – прости меня, Петр… – Твоя Софья Сергеевна – прудоновская женщина, не больше… Знаешь? есть такой сорт женщин, – рыхлых, белых, сдобных… Одним словом, перинное счастье… Кичиться тут, право, нечем…

Сама она была такая желтая, худенькая, измученная, состарившаяся преждевременно среди нужды и самотоверженных забот, о семье, – была такая несчастная в браке, – что у Петра Николаевича язык не поворачивался обругать ее за эту желчную выходку, или удрать, схватив в охапку шапку, как, он это проделывал раньше со старухой матерью.

– И наплевать!.. – гремел Петр Николаевич, возбужденно бегая перед сестрой. – Мне не нужно другой… А все-таки Софья хорошая баба… Здорова, весела, хозяйка… На наряды не тратится, поклонников не заводит, детьми не тяготится…

– Все это отрицательные добродетели, Петр… Ты назови что-нибудь положительное… Ну, например, скажи, чем она интересуется?

– Ну так что ж?.. Она тоже смолоду читала, стремилась, работала и все такое… На все время… Все лучше, чем жена, которая по курсам и урокам шляется… а дети горбатые от недосмотра…

– Да ведь и ваши на няньках… да еще русских няньках… Дело – случая…

– Пусть… её глаз в доме нужен… При хозяйке все иначе идет… Те же няньки – шелковые…

– Словом, ты доволен?.. – усмехалась Анна.

– А, конечно, доволен… Язык у неё длинный?.. Верно… Но у кого этого нет?.. И мужчины судачат не хуже баб… А что она сама не зарабатывает, – и незачем… И своего – семейного дела – по горло… Что это за семья… наконец, где муж не кормилец и не глава?

– Это власть рубля, – только… – смеялась Анна. – Не даром вы за нее держитесь…

Петр Николаевич и смолоду относился скептически к женскому вопросу, а когда с годами кругом развелось столько дам – учительниц, врачей, чиновников, писательниц и даже… драматургов… (Ты, Господи, видишь, чего только нет!) – и когда его Софья Сергеевна неожиданно оказалась в числе отсталых, – Петр Николаевич не только по своей консервативной натуре, но уже прямо из самолюбия сталь ярым противником женской независимости. Он желчно радовался всякой выходке графа Толстого против высшего женского образования и как бы прятался за его авторитет. Кидти Левина – семьянинка и хозяйка – вот его идеал женщины.

И если случалось Петру Николаевичу так вдруг ополчиться на жену и упрекнуть ее под горячую руку в дармоедстве, – он скоро сознавал, что просто сорвал на ней сердце, и ему было совестно. Он старался помириться, заигрывал с надувшейся Софьей Сергеевной, с видом побитой собаки, жалко и виновато виляющей хвостом перед хмурым челом хозяина… Вот когда Софья Сергеевна подымала голову и чувствовала свою силу…

Но выходило как-то так, что после тринадцати лет, уверяя сестру в своем счастии и благополучии, – Петр Николаевич в глубине души все-таки оказывался ярым противником брака… Было тут что-то, с чем он не мог помириться, чего не мог простить кому-то… Хуже всего, что ведь и виноватого-то не находилось, а обида была на лицо… Та вопиющая социальная несправедливость, которую так оригинально осветил Глеб Успенский… Действительно: он, как корень, ушел под землю… Из цветущего человека стал какой-то жердью за десять лет брака, волосы и зубы стали падать, весь организм захирел и расшатался… Совсем как те старые пьянино, что таскают по дачам годами. С виду будто целы, а педаль гудит, клавиши щелкают, молоточки сломались, где мыши изгрызли замшу, где моль поела фланель… Музыкальные инвалиды…

Так и он… Вкуса к жизни уже нет. Еще лет десять – и он будет клячей. Кто подымет детей на ноги? У него навряд ли хватит сил дотянуть эту лямку… Вот он бежит еще сейчас, подгоняемый бичом беспощадной жизни, подбодряя себя, напрягая все силы, – но устает и теперь… а старые клячи не бегут, как бы ни свистал над ними кнут. они только помахивают хвостом да укоризненно трясут головою…

Лучшие годы ушли на борьбу за право иметь семью. Теперь одна мечта – дотянуть до пенсии. А придет этот желанный день, и он будет уже руиной – без запросов и стремлений. И заграницу не потянет, при первых лучах весны, когда греет солнце, так возбуждающе чирикают воробьи, так звонко бегут ручьи кругом… Какой прилив сил и любви к жизни чувствовал он всегда весною лет десять назад!.. И на Кавказ уже не зачем будет ехать, и мир Божий перестанет манить к себе его усталую, замученную чиновничью душу…

А жена цветет, жиреет, как пулярка…

– Не женитесь, – говорил он часто в семейном кругу своим молодым братьям, которых сам поднял на ноги и которым заменял отца. – Если хотите сохранить в себе здоровье, вкус к жизни, человеческое достоинство… порядочность, наконец… Семья все сожрет и оставит от вашего нравственного «я» один остов…

«Дурак», – снисходительно бросала Софья Сергеевна, если случалась тут.

А братья, глядя на высохшую, геморроидальную фигуру Петра Николаича, думали про себя, что он представляет не только нравственный, но и физический остов.

II

Как и следовало ожидать, Петр Николаевич принес к обеду пятьдесят рублей, и после тарелки щей, на этот раз особенно вкусных, благодаря личным хлопотам хозяйки на кухне, и после битков с луком, мастерски поджаренных в сметане (любимые блюда Петра Николаевича) – он мягко сказал жене:

– Нельзя ли только поаккуратнее, Соничка? Ей Богу, больше достать не откуда… хоть разорвись…

– Ну, конечно, Pierre… Спасибо… Само собой, что буду экономить…

На другой же день, проводив Петра Николаевича на службу, Софья Сергеевна поехала на Кузнецкий, мост и в Охотный ряд. Это был канун жур-фикса, каждый час был дорог. Жур-фикс был вроде генерального сражения, исход которого зависел от случайностей и непредвиденных мелочей, вроде разрозненного сервиза, неудавшегося соуса, забытой деликатесы из царства закусок… Надо было все взвесить, предусмотреть, предугадать, наконец, и выступить перед гостьями – врагами во всеоружии с девизом: иль на щите, иль со щитом… Мудрено ли, что даже хладнокровная Софья Сергеевна нервничала с утра, дала подзатыльника вертевшимся под рукой детям, сорвала сердце на прислуге и схватилась за висок… Лицо её, молодое, румяное и красивое, казалось теперь, после плохо проведенной ночи, изжелта бледным и слегка припухшим. Но уже сев на извозчика, она ощутила подъем нервов, как всегда перед покупками.

– На Кузнецкий, – сказала она мягкими альтовыми нотами и почувствовала опять, как хорошо жить на свете.

Минут через пятнадцать езды по свеже-выпавшему снегу, Софья Сергеевна очутилась в знакомой стороне: Кузнецкий, Неглинная, Петровка, пассаж и Мюр и Мерилиз…

Родные места… Это было поистине бабье царство… Сколько денег оставлено за манящими витринами этих роскошных магазинов! Сколько мечты, беспокойной и красивой женской мечты развеяно тут, пред пленительной выставкой этих переливчатых, сверкающих материй, кружев, лент, всех этих пустячков, наполняющих жизнь женщины такими светлыми, невинными радостями!.. Софья Сергеевна умиленно вздохнула, и её большие глаза стали влажными от воспоминаний. На этих улицах прошла вся её жизнь, её лучшие минуты… Она видела себя институткой, на летних вакациях, бегущей в пассаж поглядеть на окна магазинов и постоять пред ними полчаса в сладком забвеньи, в дух захватывающем желаньи… Она видела себя стройной и юной, уже гувернанткой, бегущей сюда же на последние трудовые гроши купить галстучек, или кружевное fichu, или газовый шарф, пустяк, который давал тусклой жизни такую красоту… Она никогда не изменяла своей привязанности к родным местам… Живя то на Палихе, то у Земляного Вала, где-нибудь у чорта на рогах, как деликатно выражался Петр Николаевич, в далекие и счастливые первые годы их супружества, – Софья Сергеевна чувствовала себя всегда чужой, всегда равнодушной к окраине и стремилась душой на Петровку, каждый камень, каждый дом которой был ей знаком и дорог…