В поисках утраченного будущего - Дмитрий Воскобойников

– Только что прочитал, что какой-то жёлтый плоский червь способен не просто отращивать себе новые голову и шею, но и быстро восстанавливать в этой новой голове воспоминания отрезанной, – сообщил он. – Вопрос на засыпку: где у этого червя хранились воспоминания, когда он лишился головы?

Не дождавшись ответа, Стивен продолжил:

– Ладно, не грузись. Просто я вдруг представил, что вслед за червями люди также научатся отращивать себе новые головы с избирательными воспоминаниями о прежней жизни. Возможно, это не за горами. Вот-вот в продаже появятся препараты, глушащие пережитый негатив. Я бы с радостью их наглотался, но что за людьми мы станем? И о какой полноценной жизни можно будет вести речь?

– Нас к тому времени уже не будет, Стивен. А потому напоследок задумайся лучше над более важным – принципиальными отличиями людей от других животных. Почему, например, мы смеёмся? Почему плачем – единственные животные, у которых при эмоциональном возбуждении выделяется влага из глаз? Почему мигаем, и чем старше, тем чаще? И, наконец, почему нам снятся вещие сны? Кстати, в минувшую ночь тебе ничего пророческого не приснилось?

Стивен вздохнул:

– В те краткие часы, когда забывался, мне, как обычно, снилась Анна. И, как всегда, она беззвучно внушала мне что-то, и, как всегда, я не мог понять что.

– А Рапоза не звонил?

– Нет.

– И мне тоже. Наверное, опять перепутал даты. Или ожидает прощальное знамение.

Для несведущих: созданию каждого нового произведения «живого классика» бразильской литературы Жоао Рапозы должно было предшествовать неординарное событие: удар птицы в окно того помещения, где писатель в данный момент находился. Скажем, перед написанием бестселлера «Слеза Магдалины» в окно номера одной из гостиниц Болоньи врезалась трясогузка, а перед рождением такого популярного романа, как «Исповедь отшельника», серая цапля столь сильно долбанула в окно плавучего домика, арендованного Рапозой в Амстердаме, что на стекле даже остались трещины.

Летом 2013-го писатель был вне себя. До самоубийства оставалось менее полугода, напрашивалось выдающееся предсмертное эссе, однако пернатые его упорно игнорировали.

Жоао дал о себе знать только 28 июля. Оказалось, он в Париже и лишний раз убедился: мир летит в тартарары.

– Ребята, – сообщил он Дмитрию и Стивену, устроив перекличку по скайпу, – вчера молния трижды шарахнула по Эйфелевой башне. Такого не происходило никогда. Я был рядом и могу вас заверить, что любые птичьи послания по сравнению с увиденным мной блекнут. Это – сигнал, оповещение о том, что мы с вами приняли верное решение.

Эйфелева башня в его повествовании была развернутой метафорой. Если в конце XIX века символизировала расцвет человечества, то сейчас – закат.

– Представляете, тут заработал кооператив, именуемый «Отрада Франции» и производящий фаллоимитаторы в виде Эйфелевой башни с куполом на конце, – негодовал прозаик. – Башня «гипоаллергенная», полностью сделана во Франции и дарует «монументальные ощущения» (проверена на предоставление оргазма местной порнозвезде Жюли Вальмон). Что на очереди, друзья мои? Статуя Свободы? Всё это – на фоне того, что четверть молодёжи без работы, а по окраинам Парижа блуждают озлобленные мигранты!..

Дмитрий и Стивен слушали Рапозу, не перебивая. Его лицо на экране компьютера было непривычно землистым, копна густых вьющихся волос – красивое переплетенье седины с вороньим крылом – всклокочена, глаза смотрели куда-то вверх, а не на них.

Жоао был старше приятелей на десять лет, привык к тому, что выступает перед большими аудиториями, где каждое его слово воспринимается как истина в последней инстанции, и порой позировал даже в крайне узком кругу друзей. Дмитрий и Стивен спокойно относились к патетическим речам старшего товарища. Но сейчас им обоим было очень грустно. Зевс-громовержец зримо сдал.

– Что же ты нас с днём рождения не поздравил? – имитируя обиду, спросил Стивен. – Мы ждали, ждали…

– У меня есть оправдание, – сказал Жоао. – Я так увлёкся чтением посмертно изданного сборника бесед с Воннегутом, что не общался ни с кем. Слушайте, сейчас я вам прочитаю фрагмент из его интервью журналу «Нейшн»: «Думаю, самое ужасное, или самое пугающее, или самое трагичное лицемерие, которое занимает центральное место в нашей жизни и о котором никто не хочет упоминать, состоит в том, что люди не любят жизнь… Полагаю, что, по крайней мере, половине всех живущих, а возможно, и девяти десятым из них, совсем не нравится это тяжёлое испытание. Они притворно делают вид, что вроде бы нравится немного, улыбаются незнакомцам и встают каждое утро, чтобы выживать, чтобы каким-то образом проскочить через это. Но для большинства людей жизнь – это ужасное испытание. Они с таким же успехом прекратили бы его в любой момент… Большинство людей не хотят жить».

– Наверное, это так, – сказал Дмитрий. – Но мы с вами любили жизнь…

– Очень важно вовремя уйти, – спешно перебил его Рапоза. – Когда я слышу, что вот, дескать, уже родился человек, который проживёт 150 лет, я задаюсь вопросом: «Для чего?». Природа отмерила нам другие сроки. 150 лет – это для черепах. Мы должны умирать раньше. Человек должен жить, а не существовать. По данным Всемирной организации здравоохранения (я их тут выписал), когда в 2050 году население Земли достигнет пика, два миллиарда из девяти будут страдать старческим маразмом. Ну разве это не абсурд?

Дмитрий вдруг подумал, а не торопят ли они, самоубийцы хреновы, неизбежное. Им ведь со Стивеном даже шестидесяти нет. Он посмотрел на ровесника. В своем далёком Бате тот внимал Жоао, согласно кивая головой над книгой, лежавшей на журнальном столике.

– Позвольте процитировать и мне кое-что, – донёсся его голос. – «Всему своё время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».

– Бог мой, это же Екклесиаст! – удивился Дмитрий. – С каких пор ты штудируешь Библию?

– Не штудирую, а пролистываю. С тех пор, как пошёл наш финальный отсчёт. Когда я понял, что обратной дороги нет.

Только тут Дмитрий заметил, что Стивен в стельку пьян.

Вероятно, настала пора более подробно рассказать о моих героях.

Начнём с Жоао Рапозы. Он родился 7 ноября 1950 года, в день Октябрьской революции (Жоао по-русски – Иван), и долго не понимал, почему Октябрьская революция отмечается Советским Союзом в ноябре.

Высокий (под 190 см), сильный, решительный, Жоао в любой компании тут же становился лидером и объектом восхищения женщин.

Однако личная жизнь Рапозы была довольно странной. Со своей первой и единственной супругой Ракель, которая была старше его на девять лет, он прожил вплоть до её трагической смерти в 1997 году. А затем стал падок на малолеток. В компаниях с приятелями бразильца эти девушки всегда чувствовали себя неуютно и при первой возможности разбегались по гостиничным номерам, чтобы там, облачившись в нечто, с их точки зрения, эротичное, дожидаться неугомонного секс-льва.

Рапоза был верующим. Его религия являла собой некую смесь католицизма с язычеством. «Умбанда», – предположил как-то эрудированный Стивен. Но нет, вера Жоао, как и всё, с ним связанное, была исключительно индивидуальной. Изо дня в день он молился Деве Марии, а не Христу. И боялся состариться. У него была аэтатемофобия.

Всемирную славу принёс Рапозе роман «Повелитель снов», опубликованный в 1996-м. К 2013 году эта притча, красивая, умная, хотя и перенасыщенная, по мнению Дмитрия и Стивена, витиеватыми аллегориями, была издана более чем в ста странах на семидесяти пяти языках.

По большому счёту, после «Повелителя снов» Жоао мог вообще ничего не писать. Мог сокрыться в уединении, как Сэлинджер после публикации повести «Над пропастью во ржи», и медитировать.

Но Рапоза работал как вол (или машина?). Год писал очередной роман, затем год ездил по странам и континентам, его рекламируя, встречаясь с читателями, а затем опять садился за лэптоп, всякий раз новый. И птицы с ударами не подводили.

Значительную часть времени Рапоза проводил в Европе. Купил древний, но крепкий каменный дом в Стране Басков, неподалёку от Сан-Себастьяна. У него была также вилла на канарском острове Фуэртевентура.

В семидесятые годы Дмитрий Франк, как и многие московские юноши, мечтал о карьере, предполагавшей работу за рубежом или, по крайней мере, частые поездки за границу. Он преуспевал по всем гуманитарным предметам, и это во многом предопределило выбор профессии – журналист-международник. Поступить на международное отделение факультета журналистики МГУ в 1977 году могли только мальчики, москвичи, по крайней мере, с двухлетним стажем пребывания в ВЛКСМ (комсомоле) и имевшие не менее десяти собственных публикаций. С четырнадцати лет он готовился к поступлению. В свободное от школы время писал репортажи для малотиражной газеты «За доблестный труд!» о подвигах столичных водителей автобусов, троллейбусов, трамваев и такси. Учил английский и читал, читал…