Человек, который разуверился в счастье - Джером Джером

Тащил я его таким образом довольно долго. Я был так взбешен, что не думал о том, как выгляжу со стороны. Но, придя в себя, сообразил, что вид у меня наверное очень смешной: недаром за мной увязались какие-то уличные мальчишки. Я остановился у фонаря, чтобы снова завязать пакет. Но, кроме всего прочего, у меня с собой были портфель и зонтик, и потому я первым делом уронил в водосточную канаву гуся, чего и следовало ожидать, когда держишь четыре разных предмета и одновременно распутываешь веревочку длиной в три ярда, и все это одной-единственной парой рук.

Вместе с гусем я вытащил из канавы фунта три грязи и основательно перепачкал пальто и руки. Немало грязи попало и на оберточную бумагу, а тут еще начался дождь.

Кое-как я свернул все это вместе и добрался до ближайшей пивной, чтобы попросить там еще веревки и сделать аккуратный сверток.

У стойки толпился народ. С трудом пробившись вперед, я швырнул гуся на прилавок. Те, кто был поближе, замолчали и уставились на гуся, а какой-то парень, стоявший рядом со мной, сказал! «Так, так! Значит, вы его прикончили!»

Вид у меня, надо полагать, был действительно возбужденный.

Сначала я хотел сбыть его тут же, на месте, но увидел, что настоящих покупателей здесь нет. Я выпил пинту эля, — чтоб утолить жажду и набраться бодрости, — соскреб, сколько мог, грязь с гуся, завернул его в чистую бумагу и вышел на улицу.

Дорогой у меня блеснула счастливая мысль — разыграть гуся в лотерею, и я тотчас же принялся разыскивать пивную с подходящей публикой. Пока продолжались поиски, мне пришлось в трех или четырех местах выпить по стаканчику виски; пива я решил больше не пить, оно меня слишком возбуждает. И вот наконец около Госвел-род я наскочил на уютный маленький кабачок со множеством тихих, добродушных посетителей.

Я объяснил хозяину, чего я хочу. Он сказал, что ничего не имеет против, при условии, что после лотереи я поднесу всем по стаканчику. Я ответил, что сделаю это с большим удовольствием, и показал ему птицу.

«Вид у него довольно неважный», — сказал хозяин, который был родом из Девоншира, славящегося своими гусями.

«О, это пустяки, — с жаром объяснил я. — Я его нечаянно уронил. Это все отмоется».

«И запах у него довольно странный», — добавил он.

«От уличной грязи, — ответил я. — Вы знаете нашу лондонскую грязь. Кроме того, один джентльмен облил его джином. Но если его зажарить как следует, никто ничего не заметит».

«Сам я участия принимать не буду, — заключил он, — но если мои гости на него польстятся, это их дело».

Восторга мое предложение не вызвало. Я назначил за билет шесть пенсов, и один билет взял сам. Официант получил бесплатный билет за то, что наблюдал за порядком. Ему удалось всучить билеты пятерым посетителям.

Гусь достался мне самому, и я должен был заплатить еще три шиллинга и два пенса за угощение всех присутствующих.

Когда я собирался уходить, какой-то мрачный тип, храпевший до того в дальнем углу, вдруг проснулся и предложил мне за гуся семь с половиной пенсов. Почему именно семь с половиной, я до сих пор не могу понять. Но если бы он тогда избавил меня от гуся, вся моя жизнь сложилась бы иначе. Увы, судьба всегда была против меня. Я ответил, — может быть, с излишним высокомерием, — что не являюсь членом благотворительной организации, снабжающей неимущих рождественскими обедами, и удалился.

Было уже поздно. Путь домой предстоял неблизкий. Я уже проклинал гуся на чем свет стоит. Теперь мне казалось, что он весил не меньше тридцати шести фунтов.

Внезапно меня осенила идея — продать гуся в лавку, где торгуют битой птицей. После долгих поисков, я нашел такую лавку, на Миддльтон-стрит. Вблизи не было ни души, но лавочник так шумел, зазывая покупателей, будто у него шла самая что ни на есть бойкая торговля. Я развязал сверток и положил гуся перед ним на прилавок.

«Что это такое?» — прогудел он.

«Это гусь, — сказал я, — купите, уступлю по дешевке».

Не говоря ни слова, он схватил гуся за шею и запустил в меня. Я отклонился, но все-таки получил гусем по уху. Если вас никогда не били гусем по голове, могу сообщить, что это очень больно. Я подобрал гуся с пола и, в свою очередь, запустил им в лавочника, после чего появился полисмен со своим обычным:

«Так что у вас тут произошло?»

Мои объяснения касались фактов, как таковых, но лавочник выбежал на улицу и разразился обвинительной речью, направленной против всего человечества.

«Загляните в мою лавку! — кричал он. — Уже без двадцати двенадцать, у меня висит семь дюжин непроданных гусей, а этот идиот спрашивает, не куплю ли я еще одного!»

Тут я понял, что моя идея была по меньшей мере неостроумной, и, последовав совету полисмена, потихоньку ушел, забрав свою птицу.

«Что ж, — сказал я самому себе, — подарю его кому-нибудь. Отыщу какого-нибудь достойного бедняка и преподнесу ему эту проклятую штуку».

Мимо проходило множество людей, но никто не казался мне достойным. Не знаю, была ли тому причиной рождественская ночь или я оказался в неподходящем районе Лондона, но все, кого я встречал, явно не заслуживали моего гуся. На Джедд-стрит я хотел отдать его человеку, который показался мне голодным. Но это был просто пьяный бродяга. Я никак не мог растолковать ему, что мне от него нужно, а он прицепился ко мне, пронзительно ругаясь, и не отставал от меня ни на шаг, пока нечаянно не повернул на Тэвисток-плейс, где по ошибке пристал к другому прохожему.

Перейдя Юстон-род, я остановил какую-то худенькую девочку и протянул ей гуся. Она вскрикнула: «Не возьму!» — и убежала. А потом издали до меня донесся ее визгливый голосок: «Вот так гусь, украл гуся!»

Я бросил его в малоосвещенной части Сеймур-стрит. Какой-то прохожий подобрал его и догнал меня. Я был не способен что-нибудь объяснять или доказывать, дал ему два пенса и побрел дальше. Все питейные заведения уже закрывались, и я забежал в одно из них, чтобы опрокинуть последний стаканчик. Честно говоря, я в этот вечер хватил вполне достаточно, тем более что обычно я лишь изредка выпивал кружку пива. Но настроение у меня было отвратительное, и мне хотелось немножко развеселиться. Тут мне, кажется, подали джин, а я его терпеть не могу.

Два раза я обошел вокруг Оклей-сквера в надежде забросить гуся через решетку, но за мной неотступно следовал полисмен, и ничего из этого не вышло. Отделаться от него на Голдинг-род мне помешал другой полисмен. Казалось, в эту ночь вся ночная полиция Лондона задалась одной целью: не допустить, чтобы я избавился от гуся.

Блюстители порядка, видимо, очень тревожились о его судьбе, и я подумал, что, может быть, им самим хочется заполучить его. Я подошел к одному из них на Кемден-стрит, запросто назвал его «Бобби» и спросил, не хочет ли он гуся?

— Сейчас вы узнаете, чего я хочу, — ответил он резко. — Прекратите свою пьяную болтовню!

Он оскорбил меня, и я, конечно, в долгу не остался. Всего, что потом произошло, я не помню, но под конец он объявил, что намерен арестовать меня.

Я выскользнул из его рук и помчался по Кинг-стрит. Он засвистел и погнался за мной. Из какого-то подъезда выскочил человек, пытаясь преградить мне дорогу. Я разделался с ним ударом в солнечное сплетение, ринулся через Крессент и, сделав круг по Батт-стрит, повернул на Кемден-род.

У моста через канал я оглянулся. Позади не было ни души. Я швырнул гуся через перила, и он с плеском упал в воду.

Вздохнув с облегчением, я повернул по Рендолф-стрит, где они меня сцапали. Пока я объяснялся с констеблем, прибежал запыхавшийся первый дурак — тот самый, которому я хотел подарить гуся. Они заявили, что мне придется объясняться с инспектором, и сам я подумал, что так будет лучше.

Инспектор спросил, почему я бросился бежать, когда первый констебль хотел отвести меня в полицию. Я ответил, что не имел желания проводить рождественские праздники под замком, но этот довод показался ему удивительно нелепым. Он спросил меня, что я бросил в канал. Я сказал, что это был гусь. Почему я бросил гуся в воду? Я объяснил, что до смерти устал его таскать.

В этот момент вошел сержант и доложил, что полиции удалось выловить мой сверток. Они развернули его тут же, на письменном столе инспектора. Там лежал труп новорожденного ребенка.

Я объяснил, что это не мой сверток и не мой ребенок, но они даже не попытались скрыть свое недоверие.

Инспектор сказал, что дело слишком серьезное, чтобы он мог отпустить меня на поруки (впрочем, для меня это было несущественно, поскольку в Лондоне я не знал близко ни одной живой души). Мне удалось упросить его послать моей невесте телеграмму о том, что я, помимо своей воли, задержан в городе. Рождественские праздники я провел так трезво и мирно, как можно только мечтать.

Следствие показало, что улики против меня недостаточны, и я отделался менее тяжким обвинением в пьянстве и нарушении общественного порядка. Но я потерял службу, потерял невесту и навеки возненавидел гусей…