Блеск и нищета шпионажа - Михаил Петрович Любимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сошел с судна серенький матросик, вышел из сортира уже полнокровный француз.
В поезде он старался держаться незаметно, однако чуть не пал жертвой внимания дамы со шпицем, которая попросила подержать вертлявого пса и вступила с ним в беседу на неизвестном ему французском языке (вообще-то, кроме сносного русского, он еще еле-еле объяснялся на английском и испанском), — тут он едва вырвался и перешел в другое купе.
Добравшись до Руана, пересел на автобус и вышел в тихом курортном городке.
Франция нравилась ему, и он подумал, что у российской буржуазии губа была не дура: редко кто не путешествовал и не любовался этими готическими соборами и прилизанными улочками, обсаженными платанами. Ничего, пришло другое время, гадов вышибли из страны или загнали навеки в землю, мировая революция не за горами, и тогда он непременно приедет сюда отдохнуть от трудов праведных на полные двадцать четыре дня, как в чекистский санаторий в Гурзуфе. Он шагал по аллее через стриженый-перестриженый французский парк и разглядывал маячивший вдали пансион с красной черепичной крышей, он радовался и щедрости природы, и солнцу, и позеленевшим от времени статуям, и всей атмосфере душевного покоя, царившего вокруг.
Особенно радовало, что никакого страха внутри, никакого напряжения, словно шагал на танцплощадку, а не убивать.
У входа его встретила статуя в белом халате, строгая, без улыбки, корректная, учтивая статуя.
— Вам кого, мсье?
— Мсье Льва Седова, — он стоял без шляпы, с ослепительно-красным шарфом и улыбался, как солнце, сияя ямочками на щеках.
— Вы договаривались? Как ваша фамилия?
— Григорий Незванов. Скажите, что я привез вести от его отца Льва Троцкого.
Через несколько минут он уже находился в палате, рядом с кроватью больного Седова, представился, передал письмо от отца (изготовленное в лучших традициях секретной лаборатории НКВД), баночку лисичек, собственноручно засоленных мамой Натальей, и еще кое-что из любимых деликатесов — служба свое дело знала, и все семейные детали были отражены в многотомном досье, там лежали донесения и о болезнях Льва Давидовича, и о его любимых галстуках, и о видах нижнего белья, и о дурных привычках фигуранта и всех членов его семьи.
Седов нежно погладил мамину баночку — это умиляло. Повеяло родиной и домом (бедные родители, уже несколько лет скитавшиеся по миру после изгнания их гнусным Иоськой!), он особенно расцвел, когда увидел относительно свежие эмигрантские газеты, забросал симпатичного визитера вопросами: как идут политические процессы, правда ли, что Сталин накануне краха? Неужели это агония и они всей семьей вскоре вернутся в Россию?
Пока Лев Седов говорил, Клим рылся в саквояже в поисках других сувениров, копался он сосредоточенно, наконец вынул нечто, завернутое в салфетку, и рассеянно, даже глядя чуть в сторону, прикоснулся к руке больного торчащим из свертка невидимым кончиком иглы.
Тот лишь слабо пискнул и откинулся на подушки.
Клим заботливо поправил одеяло, сунул в саквояж письмо и орудие убийства и спокойно, даже чуть бодро, словно только что умылся, вышел из помещения.
— Он заснул, — сказал он сестре с безмятежной улыбкой (она вводила в заблуждение многих, источая доброту). — Еще слаб после операции. Я прогуляюсь по парку и вернусь.
По аллее он прошел легкой фланирующей походкой принца, совершающего променад вокруг собственного замка, хотя хотелось дать деру (кто знает, может, сестра не спускает глаз с его спины?), но за воротами уже перешел на быстрый шаг, а потом — на рысцу.
Около озера с лебедями остановился, достал пакет с формой и увесистый кусок трубы (сволочное грузило с самого корабля оттягивало руку), засунул в саквояж черную шляпу и шарф — отвлекающие яркие приметы, по которым начнут искать. Все было продумано до деталей: человек ведь глуп и запоминает именно попугайское, вроде красного шарфа. Саквояж с богатырским размахом полетел в тихие воды — лебеди вздернули на всплеск еще не свернутые большевиками шеи, но увидели только плавно расползавшиеся круги.
Клим помахал проезжавшему такси, добрался до ближайшей деревушки, там пересел на автобус, победно въехал в Руан почти прямо к отбытию поезда на Гавр.
Снова вокзальный сортир, пахнувший знакомыми ароматами (можно об этом рассказать на партучебе, а то некоторые при слове «заграница» писают в штаны от восторга), там переоделся в форму моряка торгового флота и как ни в чем не бывало взошел по трапу на «Советскую Россию».
Когда Серов постучался к мандражирующему Красовскому, можно было ничего не объяснять: успех бил из него ключом сам по себе, все хорошо, прекрасная маркиза, и они от счастья обнялись и расцеловались.
Через несколько часов судно уже бороздило суровое море, держа курс на город великого Ленина.
Тем временем французская полиция суетилась в поисках молодого красавца в черной шляпе и с красным шарфом, делали это на всякий случай, лишь потому, что личность почившего эмигранта была достаточно известной. Впрочем, дела и не заводили: после вскрытия врач констатировал смерть от разрыва сердца, ничего необычного.
В ленинградский порт примчалась машина из большого дома на Литейном. Чекистов пересадили на московский поезд, в роскошный дореволюционный вагон, в купе с мраморным умывальником, отделанным бронзой, и мягкими диванами — умели жить богачи, только о будущем не задумывались!
Красовский не спал и непрерывно курил, открыв окно, Клим полудремал, вслушиваясь в стук колес.
Тут и приснился чудной сон, который потом не раз подступал к нему: пьяный отец-крестьянин бежал по избе с топором в руке за курицей, которую ему не удавалось зарезать. Изо всех сил он лупил по ней, но не попадал по шее, а отсекал то лапку, то крыло, то клюв. Кровь брызгала на стены, на лицо отца, тот громко матерился, пытаясь ухватить проклятую курицу, а она вырывалась, отчаянно кудахтала, бегала и подлетала вверх, оглушительно ударяя головою в потолок и пачкая кровью икону. Маленький Клим с копной волос соломенного цвета и в лаптях смотрел, как носится по избе отец с топором и вытирает кровь с
