Несоразмерные претензии - Дмитрий Писарев

Посмотрим же, что дает нам книга и насколько в своих очерках автор остается верен идеям, высказанным в вступлении. Во всей книге четыре очерка: "Нищие", "Приезжие мужички", "Прислуга" и "Представители толкучего рынка". В очерках "Приезжие мужички" автор описывает те иллюзии и мистификации, которые приходится встретить простолюдину-провинциалу на московских улицах. Вот идет по тротуару мужик, спрашивая у каждого встречного, где живет "немка Мантилья Карловна, белобрысая такая, дюжая из себя" (стр. 24); вот мужик хлебнул московской водки и отплевывается, говоря, что у них "водка в Смоленске хмельнее и лучше" (стр. 25); далее мужики разговаривают о том, как "немец по пружине на телеграпе чихвири пишет" (стр. 25). Далее заезжий извозчик-ванька терпит горькую долю то от господ, дешево платящих за далекие концы, то от казака, везущего в часть арестанта, то от таких людей, которые от извозчиков уходят в проходные дворы. В этом очерке остроумие г. Голицынского разыгрывается самым роскошным образом. Не смешно ли в самом деле, что мужик говорит _Мантилья_ вместо _Матильда_, _телеграп_ вместо _телеграф_, _чихвирь_ вместо _цифра_? Не смешно ли, что мужик не знает, что справляются об адресах в адресном столе или в полиции, что в московских кабаках продают разбавленную водку, что от Сухаревой башни до Зубова очень далеко и что бывают дома с проходными дворами? Выставить напоказ это незнание и посмеяться над ним с полным удовольствием и с беззаветным увлечением - вот цель автора в названном очерке, и, конечно, цель достигается вполне. Народность выводимых личностей тоже выражается вполне, как в их незнании, так и в их произношении. У нас еще до сих пор не перевелись писатели, которые характеризуют русского мужика тем, что он почесывает затылок, говорит _эфтот_ вместо _этот_ и коверкает иностранные слова. Гуманность этих писателей вообще, и г. Голицынского в особенности, заключается по большей части в том, что они, считая слово _мужик_ грубым и обидным, представляют его в смягченном виде _мужичок_. Совершенно одобряя такого рода гуманное смягчение, я позволю себе заметить, что в таком случае было бы очень хорошо и удобно, а главное дело, гуманно говорить: _казачок_ вместо _казак_, _солдатик_ вместо _солдат_, _бабочка_ вместо _баба_, смягчая таким образом постоянно слова, обозначающие собою низшие ступени сословий.

В рассказе "Прислуга" вся соль заключается в том, что лакеи, кучера, кухарки и горничные на чем свет стоит ругают своих господ, рассказывают о их любовных похождениях и отпускают друг другу площадные любезности и такие же остроты. Вот, например, сцена за воротами (стр. 35):

- Какой же это клуб на Цветочном бульваре? - спросили лукаво девушки.

- А мы там свой завели (отвечает кучер), тальянский, значит, с французским угощением... на немецкий лад.

Кучер опять откашлянулся, наклонил голову на сторону и запел под свою гармонию: "Вот на-а пути-и-и село-о большо-о-е, туда..." - Что ж орешками-то не попоштуете, - крикнул он неожиданно, щипнув за талью одну из слушательниц.

- Ах, чтоб тебе лопнуть! Жид ты эдакий! Перепугал до смерти! - крикнула та в свою очередь, изо всех сил треснув его по спине ладонью.

- Попоштуйте орехами-то, хоть крепки ли зубы попробовать.

- Нате вот, берите, коль не побрезгаете.

- Из вашего платочка завсегда очинно приятно, - отвечал ловелас с необыкновенною галантерейностью.

- Почему ж это?

- А потому не в пример скуснее орехи будут... "Его забилось ре-е-ти-во-ое и по-о-тих..." и т. д.

Были и до сих пор есть писатели, принимающие тривиальность за народность; употребляя слова _треснуть, лопнуть, тальянский, галантерейность, поштовать, скуснее_ и восклицания вроде: _жид ты эдакий_!, г. Голицьшский убежден в том, что, во-первых, он уловил букет народности и что, во-вторых, он создал сцену, исполненную неподдельного комизма и самого живого юмора. Писатели с посредственным талантом и с ограниченным даром наблюдательности не умеют воссоздавать народное миросозерцание и часто вовсе не подозревают его существования. Они подмечают только внешние угловатости и резкости, и потому их сцены из народной жизни, при бедности и бесцветности внутреннего содержания, отличаются аффектациею и подделкою народного разговорного языка. Иным это нравится, и немудрено; романы гг. Зотова и Воскресенского находят себе многочисленных читателей; выходки фарсеров в водевилях, дающихся для съезда и разъезда публики, возбуждают в райке громкий хохот и рукоплескания. Эстетические понятия и требования различных людей отличаются бесконечным разнообразием; почему же и г. Голицынскому не прослыть в известном кругу читателей юмористом и знатоком русской народности? Наше дело - показать, что в его книге можно встретить, чтобы предостеречь более разборчивую публику от разочарования. Комизм г. Голицынского далеко не изящен, но смеется каждый тому, что ему кажется смешным; смеялся же сослуживец Жевакина {1} над тем, что ему показывали палец, а между тем у кого же достанет духу быть за это в претензии на добродушного мичмана? Но если писатель позволит себе смеяться над тем, что в каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, сострадания или ужаса, тогда мы вправе сказать и доказать, что такой смех - кощунство и что влияние его, по крайней мере на ту часть публики, которая верит авторитету печатной буквы, безнравственно и вредно. Это гаерство, которому нужен канат и дурацкая шапка, чтоб развлекать публику, а не любовь и симпатия к народу. Читая очерки г. Голицынского "Нищие" и "Представители толкучего рынка", я не мог отдать себе отчета в том, с какою целью написал их автор. Я даже сомневаюсь, чтобы сам автор сознавал в них какую-нибудь цель. Хотел ли он обличить плутни нищих и московских жуликов и должно ли поставить эту статью наряду с книгою г. Зоркина, обличающего плутни шулерской игры? Хотел ли он представить ряд очерков с чисто эстетическою целью, как писатель, изображающий "бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни"? Что он хотел сделать, мы не знаем; посмотрим же, что он сделал.

В очерке "Нищие" представлены _салопница, бедный, но благородный человек", шарманщик_, и, наконец, очерчен вертеп или подвал, в котором живут калеки-нищие, пробавляющиеся милостынею у входа в церкви, на паперти, на бульварах и на улицах. Почти во всех этих сценах мы имеем дело с поддельною бедностью, и автор везде обращает внимание не на степень материального недостатка, а на средства, которые употребляют бедняки, чтобы возбуждать сострадание народа. Он относится к самой бедности их холодно, а по поводу их пронырства и искусства притворяться дает полную волю своему натянутому юмору. Он чрезвычайно игриво острит и над салопницею, и над _"бедным, но благородным человеком"_, и даже над бедною девочкою, сопровождающею шарманщика и делающеюся жертвою разврата в таком возрасте, когда еще ни физические, ни нравственные силы не окрепли и не способны поддержать и предохранить ее от пагубного влияния окружающей среды. О салопнице он говорит например, что салоп "служит таким же отличительным признаком ее звания, как, например, для испанки мантилья" (стр. 9). О _"бедном, но благородном человеке"_ приводится целая сцена (стр. 11), в которой такой проситель на ломаном французском языке обращается к состраданию порядочно одетого господина. Остроумие г. Голицынского остается верно себе: вся соль этой сцены заключается в искажении французских слов, которые даже для большей картинности напечатаны русскими буквами. Например:

"- Vous demandez _l'aumone?_ {Вы просите милостыни (франц.). - Ред.} (спрашивает господин).

- Фи дон, лимон... (отвечает проситель), же при сюр поврете, мусье". {Испорченное франц.: "Fi donc, l'aumone... je prie sur pauvrete" - "Что вы, милостыню... я прошу на бедность". - Ред.}

Веселость г. Голицынского не помрачается даже тогда, когда он рассказывает о том, что одного _"бедного, но благородного человека"_ нашли замерзшим на улице. Остроумие его не сдерживается и перед трупом. Дело вот в чем. Однажды отставной чиновник выпросил у г. Голицынского гривенник, говоря, что ему необходимо ехать на Амур; на другой день утром, в присутствии г. Голицынского, поднимают на улице чей-то замерзший труп. "Представьте же мое удивление, когда, взглянув на его посинелое лицо, продолжает автор, - я узнал вчерашнего амурца. И даже бронзовая медаль болталась у него в петлице. Доехал! - подумал я и спросил у квартального: куда ж вы теперь его повезете?" - Человек умер как собака, под забором, без приюта, без ласки и не возбуждает в г. Голицынском даже той жалости, какую невольно чувствуешь к страданиям животного. Я могу объяснить этот факт только гипотезою; вероятно, г. Голицынский заподозрил своего амурца в пьянстве и, возмущенный этою слабостью, отнесся к его жалкой кончине с добродетельным равнодушием и презрением. Но любопытно то обстоятельство, что сцена, рассказанная г. Голицынским, производит на читателя совсем не то впечатление, какого ожидал автор. Если кто из трех личностей, действующих в сцене, рассказанной г. Голицынским, способен, подействовать на читателя тяжело и враждебно, то это, конечно, тот _я_, от лица которого идет весь рассказ. Бродяга, собиравшийся ехать на Амур, умер мучительною смертию, он погиб, как "собака под забором". Если квартальный отзывается о смерти человека совершенно равнодушно, то это извиняется его необразованностью или давнишней привычкою. Но что же сказать в оправдание того _я_, который, закутываясь в шубу, думает о замерзшем бедняке: "доехал!", что значит другими словами: "околел! туда и дорога!" А всего любопытнее то, что г. Голицынский даже не выделяет себя из этого _я_, не замечает, что это я нуждается в оправдании или в презрительном сострадании, и, довольный своею теплою шубою и неиссякаемым остроумием, переходит к другим забавным сценам. К числу таких забавных сцен относится аукцион на ребенка, происходящий в вертепе (стр. 18). К числу таких же сцен относится смерть ребенка в этом вертепе, смерть, которая рассказана так: "Мать видит, что ребенок действительно кончается, и начинает выть и причитать по привычке. Жильцы вертепа, бог знает почему, хохочут. Через час маленький герой наш умирает, и - finita la commedia" {Конец (букв.: комедия кончена) (итал). - Ред.} (стр. 20). Что за наглый цинизм! Кто дал право г. Голицынскому относиться так грубо к лучшим чувствам человеческой природы! Мать - нищая, развратная, безносая женщина, как неоднократно (стр. 19, 20) с каким-то особенным удовольствием повторяет г. Голицынский; так что же из этого? Разве она не может любить своего ребенка? Она отдает его напрокат другим нищим старухам, она торгует им, она поступает отвратительно, но что же из этого? Разве в минуту агонии ребенка в ней не может проснуться материнское чувство, усиленное внезапно выступившими угрызениями совести. Надо быть сердцеведцем, надо быть богом, чтобы осмелиться сказать, что эта несчастная мать воет и причитает _по привычке_. Жильцы вертепа смеются - немудрено! Образованный человек, литератор находит сказать только - finita la commedia; было бы удивительно, если бы нищие не смеялись и не глумились над смертью бедного ребенка; осуждать их за это несправедливо, можно только заметить, что сцены, подобные описанной, составляют клевету на человечество. Они могут войти только в протокол уголовного процесса; многое совершенно неправдоподобное случается иногда в действительности, но мы не поверим художнику если он представит нам в своей картине эти случайности и исключения, потому что исключительные положения не дают материала для типа, а только могут быть до некоторой степени объяснены случайным и странным стечением обстоятельств. В природа встречаются, может быть, совершенные злодеи, но нужен колоссальный талант, чтобы заставить поверить в возможность такого злодея, представленного в литературном произведении. Если смерть ребенка в вертепе нищих происходила перед глазами самого г. Голицынского, тогда холодный цинизм, с которым она рассказана, приведет читателя в ужас. Если эта сцена создана фантазией) автора, тогда это лишний камень осуждения, брошенный без особенной причины в класс людей, который нуждается в сострадании и который безусловно презирать - несправедливо, чтоб не сказать больше. Народные пороки - вопрос до такой степени серьезный, что к нему надо относиться осторожно, с знанием и пониманием дела, с полною способностью сочувствовать несчастному и с полным желанием простить и оправдать то, что упало в грязь случайно и стремится из нее выйти. В подобных случаях всегда лучше быть слишком мягким, нежели слишком жестоким; изящнее, справедливее и гуманнее тот сердобольный купец или мужик, который подаст нищему грош, не справляясь даже о его нравственности, чем тот писатель-обличитель, которому во всяком оборванном просителе мерещится тунеядец, обманщик или мошенник. Г. Голицынский так презирает поддельную бедность, что рядом с нею решительно не дает места истинной бедности. Эта брезгливость не достойна ни художника, ни развитого человека. Подумайте, что такое поддельная бедность! Заслуживает ли она действительно такого безжалостного осуждения? Если просит милостыню человек, имеющий состояние, то это болезнь, мономания. Если человек, действительно не имеющий средств и даже работы, прикидывается калекою, то он выставляет только яркую вывеску того положения, в котором действительно находится. Нищенство - занятие очень неизящное; нищенство развращает того, кто им питается, - это справедливо, но нищенство не излечивается тем величавым презрением, с которым вы будете смотреть на бедняка. Амурец, которому г. Голицынский дал гривенник, был очень здоров, однако это не помешало ему замерзнуть; стало быть, он действительно был в крайности, потому что даже автор "Уличных типов", строгий censor morum, {Блюститель нравов (лат.). - Ред.} не говорит положительно о том, что он замерз в пьяном виде. Зачем, скажете вы, здоровому человеку нищенствовать и пить, когда он может работать? Да разве, отвечу я, всякому здоровому человеку так легко найти себе работу? Вы без рекомендации не наймете дворника, не пустите к себе в дом кухарку, тем более не дадите работы человеку, протягивающему вам руку на улице. А может быть, есть между нищими и такие люди, которые душою рады были бы найти себе занятия. Может быть, униженные случайно, эти люди стремятся выйти из своего тяжелого положения, но их отталкивает окружающее общество, и они медленно развращаются и мирятся с жизнью тунеядца и бродяги. Сидя без хлеба и без места, отведавши случайно, в крайности, дарового пропитания, молодой и здоровый малый может совершенно испортиться, отбиться от работы и поступить в разряд поддельных калек. Жалкое падение, скажем мы, но это падение, как и большая часть человеческих пороков, простительно и заслуживает сострадания, а не презрения. С распространением грамотности развивается обыкновенно трудолюбие, и, следовательно, уменьшается число тунеядцев и нищих. Содействовать такого рода усовершенствованиям - дело каждого честного гражданина, но кто же станет этому содействовать. У кого хватит духу смеяться над тем, в чем проявляется слабость человеческой природы во всей своей ужасающей наготе? Кто способен стать к очерку г. Голицынского в критические отношения, тому он покажется жалок и смешон; кто увлечется юмором автора, тот вместе с ним погрешит против справедливости и здравого смысла.