Два соловья - Хосе Марти

Этим же вечером, придя домой, все дамы начали набирать в рот воду и петь, подражая нежному соловью. И даже прислуга, приставленная к конюшне и кухне, объявила, что все было как нужно, а это уже много значит, ведь угодить им труднее всего. У соловья была королевская клетка, и ему разрешали летать два раза днем и один раз ночью. Двенадцать слуг в желтых халатах держали его за двенадцать шелковых нитей, когда он летал. В городе только о пении и говорили, и как только кто-то говорил «соло…», другой говорил «…вей». И называли «Соловьями» новорожденных, но никто из них никогда не научился петь.

Однажды император получил пакет с надписью «Соловей». Он подумал, что это опять книга про знаменитого соловья, но это была не книга, а птица из металла, как живая, в золотой шкатулке. Вместо перьев были у нее сапфиры, алмазы и рубины, и пела она как настоящий соловей, когда ее заводили, шевеля хвостом из золота и серебра. На шее у нее была лента с надписью: «Соловей китайского императора — не более чем ученик рядом с соловьем японского императора!»

— Красивая птица! — сказали все придворные и назвали ее «великой континентальной птицей», потому что именно такие пышные и длинные имена употребляют в Китае. Но, когда император приказал, чтобы соловьи пели вместе, живой и искусственный, почему-то пение у них не ладилось, живой соловей пел свободно и от чистого сердца, а искусственный пел под такт и только один вальс.

— Это мне нравится! Это как раз то, что мне нравится! — говорил капельмейстер, и каменная птица пела и пела, будто она живая. На ней так и сверкали брошки, браслеты, драгоценности! Тридцать три раза подряд, не уставая, пела она одну и ту же мелодию, капельмейстер и все придворные с удовольствием слушали бы ее еще и еще, если бы император не сказал, что и живая должна что-то спеть. Живая? Она была далеко-далеко от дворца и от капельмейстера.

Воспользовавшись тем, что все были увлечены пением, соловей улетел через окно.

— Какая неблагодарная птица! — сказал главный мандарин, сделал три круга и скрестил руки.

— Но эта искусственная птица в тысячу раз лучше, — говорил капельмейстер. — Никто никогда не может угадать, что споет живая птица, а с этой все в порядке, и можно объяснить народу правила музыки на основе ее пения.

Император разрешил, чтобы в воскресенье птица пела перед всем народом. Капельмейстер был очень доволен и кивал головой. Но однажды какой-то бедный рыбак сказал, что он слышал в лесу живого соловья и что этот не такой, как тот, у него недостает чего-то внутри, чего ему было трудно объяснить. Император приказал изгнать из страны живого соловья, а того, что из шкатулки, положили на шелковую подушку в драгоценностях и серебре, у изголовья, и назвали его придворным титулом — «певец спальни и континентальная птица, которая шевелит хвостом по приказу императора». А капельмейстер был так счастлив, что написал двадцатипятитомную книгу об искусственном соловье, полную мудрых слов, а все придворные говорили, что прочитали и поняли все, боясь что их примут за дураков и невежд, и что тогда император пройдется по их головам.

Прошел год, император, двор и вся страна знали как свои пять пальцев каждую трель и движение «континентальной птицы» и, поскольку ее пение было очень понятным, птицу назвали прекрасным соловьем. Его вальс напевали и придворные, и уличные мальчишки. И сам император тоже его пел и танцевал, когда оставался наедине с кувшином, наполненным вином. И вся империя жила вальсом, все делалось в такт и во всем соблюдался порядок, как и хотелось капельмейстеру. Но однажды вечером, когда птица заливалась пением и император ее слушал, растянувшись на кровати с кружевным пологом, выскочила пружина из искусственного соловья и послышался звук рассыпающихся костей.

Это сломался ее механизм, и музыка прекратилась. Император соскочил со своего ложа и приказал позвать врача. Врач не знал, что делать, и пришел часовщик. Как смог он поставил все на место, но приказал заводить птицу очень редко, потому что валики стерлись. И теперь соловей уже мог петь только раз в год. Капельмейстер набросился на часовщика, обвинил его в продажности и предательстве, усомнился в китайском происхождении и назвал его татарским шпионом, раз тот заявил, что континентальная птица может петь только раз в год. Часовщик был уже в дверях, а капельмейстер продолжал оскорблять его: «Предатель, продажный, ты вовсе не китаец, ты татарский шпион!» Какой же капельмейстер захочет, чтобы честные люди говорили неприятную правду своим хозяевам!

Пять лет спустя сильная печаль охватила Китай, бедный император умирал, и даже был назначен новый на его место. Правда, признательный народ не хотел слушать о нем и спрашивал о больном императоре у мандарина, который смотрел на них сверху вниз и говорил: «Пуф, пуф!». Бедные люди повторяли эти слова и, плача, уходили домой.

Бледный и холодный, лежал на пышном ложе император, а мандарины считали его уже мертвым и целый день крутились с поднятыми руками возле будущего императора. Во дворце все ели много апельсинов и пили чай с лимоном. В коридорах разложили ковры, чтобы не были слышны шаги и раздавалось только жужжание пчел.

Но император еще жил. Возле его ложа лежала сломанная птица. Через открытое окно проникал лунный свет и падал на сломанного соловья и на мертвенно-бледного императора. Вдруг он почувствовал странную тяжесть, открыл глаза и увидел смерть на своей груди. На голове у нее была императорская корона, в одной руке она держала меч, а в другой его славное знамя. И между складками полога он увидел много странных голов, одни прекрасные, излучающие сиянье, а другие безобразные, огненного цвета. Это были дурные и хорошие поступки императора. Они заглядывали ему в лицо. «Помнишь?» — говорили ему дурные поступки. «Я ничего не помню, ничего», — говорил император. «Музыку, музыку! Принесите придворный барабан, который сильнее всех гремит, чтобы не слышать, что говорят мне мои дурные поступки!» Но поступки продолжали говорить: «Помнишь? Помнишь?» «Музыку, музыку!» — кричал император. «Пой же, золотой соловей, пой, умоляю тебя, пой! Я тебе делал богатые золотые подарки! Я тебе повесил на шею свою золотую туфлю! Умоляю тебя, пой!» Но птица не пела. Некому было ее завести, и она не издавала ни единого звука.

А смерть продолжала смотреть на императора своими холодными и пустыми глазами, и в спальне было страшно тихо. Вдруг за окном послышалась сладкая мелодия. Во дворе на ветке пел живой соловей. Ему сказали, что император тяжело болен, и он прилетел петь ему о вере и надежде. Он пел, и становилось светло, и кровь заструилась по жилам императора, и она оживила его тело. Сама смерть слушала и повторяла: «Пой, соловушка, пой!» За одну песню отдала смерть золотую корону, а за другую — меч, за третью — славное знамя. А когда у смерти уже не было ни знамени, ни меча, ни короны императора, начала птица петь о красоте кладбища, где растут белые розы и чувствуется в воздухе аромат лаврового листа, а слезы скорбящих увлажняют траву. И смерть увидела в песне таким красивым свой сад, что захотела на него посмотреть, оставила императора и исчезла как туман за окном.

— Спасибо, спасибо, небесная птица! — говорил император, — я тебя изгнал из своей империи, а ты отогнала смерть от моей груди. Чем могу я тебя отблагодарить за это?

— Ты уже вознаградил меня, когда заплакал, слушая мою песню. Слезы, вызванные у людей, — единственная награда, достойная певчей птицы. Спи, император, спи, я буду петь для тебя.

И под трели соловья больной начал засыпать здоровым сном. Когда он проснулся, солнце светило через окно как живое золото. Никто из слуг, никто из мандаринов не приходил к нему. Все думали, что он умер. Только соловей был у его ложа, только соловей пел.

— Ты всегда будешь рядом со мной! Будешь жить во дворце и будешь петь, когда пожелаешь. А я искусственную птицу разобью на тысячу кусочков!

— Император, не разбивай ее, она тебе хорошо служила, пока могла. Я не могу жить во дворце, не могу вить свое гнездо при дворе, но буду прилетать к дереву возле твоего окна и буду петь тебе ночью, чтобы тебе снились счастливые сны. Буду петь о добрых и плохих, о страждущих и счастливых. Рыбаки меня ждут в своих бедных хижинах на берегу моря. Я должен быть верен рыбакам. Я буду прилетать петь ночью, если ты мне пообещаешь только одно.

— Обещаю! — сказал император, который поднялся с ложа, одетый в свой халат. В руке он держал большой золотой меч.

— Не говори никому, что у тебя есть птица-друг, которая все тебе рассказывает, иначе они отравят воздух, которым я дышу.

И соловей улетел, разливаясь трелью.

Внезапно в комнату вошли мандарины, вслед за главным мандарином. Они хотели посмотреть на мертвого императора, а он стоял перед ними в своем императорском халате, прижав руки к сердцу. И слышно было пение соловья, как смех.