Последняя весна Лисовина. Истории о братьях наших меньших и больших - Наташа Хабибуллина

Барбос зевнул, почесал за ухом, еще раз оглядел толпу. Ну, что делать-то, товарищи дорогие?

– Поди, поди отсюда, – проводник носком ботинка отпихнул барбоса в сторону.

– Ну и ладно, – пес с облегчением задрал ногу и, весело помахивая хвостом, скрылся под вагонами. – Не больно-то и хотелось!

Тем временем полуденное солнце раскалилось не на шутку.

Спасаясь от зноя, мы поспешили укрыться в тени станционного палисадника. Только подошли к штакетнику, как из кустов раздался хриплый лай, а следом показалась сердитая морда немецкой овчарки.

– И не совестно тебе, Джульбарс, людей пугать? – пожурил пса знакомый проводник.

Пес презрительно фыркнул и скрылся в зарослях могучих лопухов. Но ненадолго. Сделав круг, он на цыпочках пробрался обратно и затаился в кустах, поджидая там новую жертву. Но мы уже раскусили его коварный замысел. И едва Джульбарс изготовился рявкнуть на ничего не подозревающую влюбленную парочку, пристыдили разбойника:

– Ай-яй-яй…

Пес замер, как мальчишка, застигнутый врасплох с банкой варенья у буфета. Виновато глянул исподлобья, опустил голову и, бурча что-то себе под нос, побрел в лопухи, откуда уж больше не показывался.

Репродуктор похрипел и объявил:

– Поезд «Москва-Керчь» прибывает на третий путь.

Пассажиры побрели к вагонам. Заняли свои места и мы.

Мигнул зеленый свет, и поезд покатил на север. Остались в солнечной Владиславовке наши мимолетные знакомые – Жучка, Барбос и Джульбарс.

Последняя весна Лисовина

Он жил в соседнем подъезде. Рыжий горбатенький пес с острой лисьей мордочкой и кожаным ремешком на шее. Лет ему, наверное, было немало – шерсть с боков местами так повытерлась, что подслеповатые прохожие нередко принимали Лисовина за оброненную кем-то старую шапку. И очень пугались, когда шапка вдруг зашевелившись, снималась с места и деловито семенила прочь.

Когда наш Лисовин был помоложе, он любил приударить за какой-нибудь кудрявой болонкой. Гарцевал по-молодецки рядом, напирая то с одного боку, то с другого, ревниво поглядывал по сторонам, нет ли где соперников. А завидев конкурента, принимал боевую стойку: не подходи! Моё!

Каждое утро пес обходил дозором свои владения. Оглядывал двор, бодро взлетал по широким ступеням каменной лестницы и трусил в сторону соседней высотки. Попутно успевал заглянуть во все укромные уголки за мусорными баками, пугануть ворон и оставить пару – тройку автографов на фонарных столбах.

Обогнув детский сад, Лисовин возвращался домой по бульвару.

Обычно в столь ранний час двор пустынен, и, убаюканный тишиной, Лисовин сам впадал в полудрему. Мог подолгу стоять у подъезда, уставившись в одну точку и думая о чем-то своем, стариковском. В такие минуты он ничего вокруг не слышал и не замечал. Если рядом хлопала железная дверь, пес вздрагивал, отскакивал в сторону и по-волчьи задрав морду, заливался хриплым лаем. Мол, ходите тут, пугаете старика! Никакого спасу от вас нет!

Чем дряхлее становился Лисовин, тем больше портился его характер. Как начнет облаивать всех подряд – только держись! Надрывает глотку, а сам раздраженно косит красным глазом, мол, чего уставилась, проходи давай, а не то и тебе под горячую руку достанется. И ведь доставалось!

Несмотря на почтенный возраст, Лисовина как и прежде влекли женские чары. Бывало, бредет, ковыляет по двору, еле лапы переставляет, но вот за углом показалась симпатичная болонка, и Лисовина не узнать! Весь встрепенется, подберется, подастся красотке навстречу. Но вдруг на полпути заробеет, замедлит шаг да и повернет оглобли обратно. Чай, не мальчик уже, понимает, что его время вышло.

Всё так же совершал он круг почета по двору. Нелегко, а надо. Привык.

Приблизится к стае дворовых барбосов, поводит носом брезгливо, мол, кто такие, почему не знаю? Те хвосты подожмут и – дёру.

Лисовину только этого и надо – боятся, значит, еще уважают.

А то вздумает пересечь оживленную автостраду. Замрет на обочине и вот стоит, напряженно вглядываясь вдаль. Наконец решится. Ступит лапой на дорогу – как бы примеряясь, прикидывая свои силы, да и сиганет вдруг со всей дури под колеса.

Завизжат тормоза, замелькает средь машин рыжая, побитая молью шубейка. Какой-нибудь таксист-торопыга непременно высунет из окошка кулак да и приложит Лисовина по матушке – ах ты такой-сякой, растак тебя разэдак!

А Лисовину хоть бы хны, знай себе чешет, не оглядываясь. Еще и огрызнется в ответ, мол, разъездились тут, дорогу не перейти!

В марте наш сварливый старик резко сдал. Бросил попусту брехать на прохожих, стал еще задумчивей и молчаливей. Домой почти не заходил. Целыми днями стоял у подъезда, дряхлый, облезлый, думал свою невеселую думу. Временами он шумно вдыхал запах талого снега, мокрых деревьев, тревожно к чему-то прислушивался. Будто понимал – это его последняя весна. В апреле Лисовина не стало.

Как раздразнить Хрипатого

Садовое общество «Восход». Дощатый домик небесного цвета. Скрипучая калитка. В огороде грядки с морковкой и зеленым луком. Здесь обитает Хрипатый – приземистый пес, эдакий медведко в кургузом черном пиджачке и белой манишке.

Вообще-то Хрипатый домашний пес, не сторожевой, но летом по странной прихоти хозяев он вынужден менять мягкий диван на жесткую подстилку в конуре. Здесь ему тесно и неуютно, поэтому службу свою Хрипатый не любит. Ждет – не дождется, когда его отвезут обратно в город и перестанут тревожить по пустякам.

Когда хозяева на даче, Хрипатый прилежно изображает из себя цербера. Рычит, громыхает цепью, а при малейшем шорохе выскакивает из будки с яростным лаем – мол, видали, я стерегу ваши грядки?!

Но в отсутствие хозяев носа из конуры не высунет. Сидит себе там тихонько, как мышь, делает вид, что его тоже нет дома.

Мы знаем об этой трусоватой особенности Хрипатого и нарочно его дразним.

Встанем у калитки и ну ногами топать и палкой стучать по штакетнику. Хрипатый молчит.

Тогда я легонько свищу. Медведко начинает беспокойно ворочаться в своей конуре. Я цокаю языком. В ответ раздается слабое ворчание, как будто где-то завели игрушечный моторчик.

Хрипатый не столько угрожает мне, сколько требует убраться по добру – по-здорову.

– Безобразие! – ворчит он. – Я старый и больной пес, а вы своими ужимками только попусту меня нервируете.

Я не унимаюсь, мне во что бы то ни стало надо выманить Хрипатого из будки.

Моторчик раздраженно наращивает обороты:

– Ррррррр! Рряв!

Я замираю, но не ухожу. Моторчик тоже смолкает. Спустя минуту звякает цепь и из-за угла осторожно выглядывает любопытный черный нос – убедиться, что опасность миновала. Блестящие глазки-пуговки скользят по штакетнику, калитке…

Наши взгляды встречаются.

От неожиданности нос тотчас исчезает. Поздно! Хрипатый знает, чторазоблачен и притворяться невидимкой глупо.

С остервенелым лаем пес вылетает из укрытия. Цепь гремит и, резко натянувшись, рывком увлекает барбоса назад. Взбрыкнув, тот шлепается на бок, вскакивает и снова кидается в бой. Припадает на передние лапы, угрожающе клацает зубами, брызжет слюной. В глазах – огонь. Мы вытащили его из берлоги и должны за это поплатиться!

Выпустив пар, Хрипатый смолкает и, презрительно вильнув толстым задом, исчезает за углом. Теперь хоть затопайся, хоть закричись, он и ухом не поведет.

Ровно в пять вечера Хрипатый выходит с хозяином на прогулку. Помахивая хвостом-кренделем, весело перебирает короткими кривыми лапами, вертит мордой по сторонам.

Мы выступаем псу навстречу.

Завидев своих обидчиков, Хрипатый приходит в неописуемое смущение. Не знает, как быть. Одно дело лаять из-за угла, другое – столкнуться с врагом нос к носу. Бедолага мечется, бестолково путается у хозяина под ногами. Наконец, старательно отводя глаза и делая вид, что с нами совершенно не знаком, он проскальзывает мимо.

Славный пес. И чего мы к нему привязались?

Профессор

Этому старому деревянному дому, выкрашенному в бледно-розовый цвет, наверное, лет двести. Может, больше. Когда-то здесь было кожное отделение больницы, но его закрыли. Потом спохватились, сделали в палатах косметический ремонт, поставили фанерные перегородки и пустили жить медиков, недавно окончивших институт.

В народе бывшую больницу окрестили Домом врачей.

Как-то теплым зимним вечером мы прогуливались вдоль больничных окон. Вдруг в одном окне, освещенном лишь настольной лампой, шевельнулась занавеска, и показалось белое серьезное лицо. То есть, это мы подумали, что перед нами лицо. На самом деле это была собачья морда. Кажется, питбуля.

Пес царственно поставил на подоконник лапу и как бы поверх очков глянул на пустынную улицу. Точь-в-точь как профессор, допоздна засидевшийся над докторской диссертацией и решивший дать глазам передохнуть.