JFK тайно присутствуют на аукционе Джеки - Роберт Батлер

Еще я хочу вернуть свои запонки с гербом Гарварда. Я думаю о них в тот момент, когда наконец подходит моя очередь войти в парадные двери «Сотби» и молодая негритянка в форме подает мне руку, помогая пройти через детектор металла. В лицо я бы ее негритянкой не назвал, я знаю, что язык изменился, — но я все — таки дитя своего времени, а Мартин называл себя негром. Я никогда не забуду, где был в тот день, когда застрелили Мартина. Я был в маленьком садике охраняемого коттеджа в Виргинии, обнесенном каменными стенами. Я как раз собирался ударить по мячику на пятнадцатифутовом поле, там была одна лунка, которая по тысяче раз в год притягивала меня к себе. И только я нацелился ударить своей короткой клюшкой — кстати, я хотел бы вернуть себе эту клюшку, хотя она явно не приносила мне удачи, — только я направил головку клюшки вверх, когда какой — то помощник, который был при мне в те времена, — о нем помню только, что он был молод, — вышел в сад из задней двери и сказал: «Господин президент», и голос его дребезжал, и мне стало ясно, что стряслось нечто ужасное. Бедный Мартин. Как было бы хорошо, если бы убит был только его внутренний цензор, а его привезли бы ко мне. Мы бы вдоволь наговорились о тех вещах, которые по недомыслию избегали обсуждать, когда жили общественной жизнью. И Бобби тоже. Мы бы прекрасно ужились втроем, и я болтал бы с Мартином, и валял в пыли своего братишку — даже с больной спиной, — и с подстреленным цензором Бобби наконец смог бы сказать, что он на самом деле обо мне думает, и ему стало бы легче.

Так вот, эта молоденькая негритянка приближается к старику, который заходит в дверь, старику, который не может держаться прямо, старику, который только что сделал несколько шагов с очень больной спиной, и ее рука ловит меня за локоть. И хотя между моей рукой и ее ладонью два рукава, я вздрагиваю от этого прикосновения. Я выпрямляюсь, я не ждал, что она подхватит под руку сгорбленного старикашку, и, наверное, мне больно, только я этого пока не почувствовал. Она взглянула мне в глаза за секунду до того, как я шагнул внутрь, и мне показалось, что в ее глазах мелькнула искра узнавания.

— Вы меня знаете? — спросил я.

— Нет, сэр, — сказала она.

Я понял, что еще чуть — чуть — и я расскажу ей о том, какого замечательного киллера мы наняли, чтобы убить Фиделя Кастро в 1963 году. Педро Антонелли. Не знаю, с чего я взял, что ей будет это интересно. Зато я знаю, что мне ничего говорить не положено. Поэтому я прохожу в арку детектора, и машина верещит так, будто увидела привидение. Женщина, которая взяла меня под руку, оказывается рядом со мной, и я прихожу в замешательство.

Прежде чем я успеваю что — нибудь сказать, она говорит:

— У вас с собой есть что — то металлическое, сэр?

И я понимаю.

Я склоняю голову набок, демонстрируя шрамы, и говорю:

— Металлическая пластинка. За службу на благо родины. — Я полагаю, она услышала звон под моими пальцами.

— Простите, сэр, — говорит она, и я надеюсь, что она дотронется до этого места сама. Но она снова берет меня за локоть и направляет к столу. — Спасибо, — говорит она. — Покажите там свою регистрационную карточку.

Я иду прочь от нее, и в голове у меня продолжает звенеть. У стола мне выдают номерок. И, подталкиваемый сзади напирающей толпой, я поднимаюсь наверх по каменным ступенькам, у меня снова болит спина, и я на ходу старею, хотя все еще чувствую ее прикосновение.

Главный не особенно заботился об удовлетворении моих мужских потребностей. А я всегда понимал, что это очень рискованно. Не так уж много было женщин из высшего состава Управления, которые были готовы открыться мне. Одна или две за долгие годы. И каждый раз мне давали наркотик, чтобы я поменьше болтал, потому что даже высший состав крепко связан проверкой на благонадежность. Я полагаю, что наркотик действовал на все остальное и, уж конечно, на сознание, поскольку этих женщин я помню довольно смутно. Жаль, что не было другого способа, безопасного, но совершенно сознательного способа ощутить прикосновение женщины. Но я не спрашивал, что еще они могут для меня сделать. Я спрашивал только, что я могу сделать для своей страны.

Зал очень большой, и я пробираюсь вперед, но ряды откидных бежевых кресел забиты так, что свободные места есть только позади меня. Я оглядываюсь и снова выпрямляюсь, на этот раз мне действительно больно, но плевать на боль. Я вижу Джеки в одном из рядов. Она еще не села. У нее шляпка — таблетка и взбитая прическа. Но я напоминаю себе, что она не может быть такой молодой. И она умерла. Я снова смотрю на нее. Ее глаза — она разглаживает свое ярко — розовое платье и рассматривает зал, — глаза у нее азиатские. Взгляд ее сосредоточивается и становится жестким, я следую за ним, и он ведет меня через проход к другой Джеки, не азиаткой, в мятно — голубом платье, еще не знающей о том, что у нее есть соперница.

Я усаживаюсь. Я сижу у самого прохода и тяжело дышу. Подозреваю, что в зале находится также несколько моих двойников, и надеюсь, что не почувствую на себе их даже мимолетного взгляда. Я не могу удержаться и поднимаю глаза. В это время вторая Джеки, у которой волосы чуть длиннее и на концах вьются, протискивается мимо меня. Она поворачивается ко мне лицом и смотрит прямо на меня. Я не вижу ни малейшего признака, что она почувствовала, кто я. И пусть она даже фальшивая — глаза у нее слишком близко посажены, и рот слишком тонкий, — все же я слегка разочарован, что она меня не узнала. Я отвожу взгляд и закрываю глаза. Джеки все равно была со мной все эти годы.

Когда Джон и Каролина спали днем, я освобождал себе полчасика от государственных забот, приказывал прислуге оставить нас вдвоем, и мы с Джеки занимались любовью в комнате, где занимались любовью все президенты Соединенных Штатов. В эти минуты я просил ее говорить со мной об искусстве. Я хотел, чтобы в этом акте участвовало ее сознание и ее голос с придыханием, как у старлетки. На меня без конца клеветали в книгах. Сматерс пошел дальше всех, рассказав о наших холостяцких днях в сенате. Должно быть, я действительно говорил ему все, что там написано, — мужчины всегда очень глупо говорят между собой о женщинах. И это правда, что мое сознание частенько отсутствовало, когда я прикасался к женщинам, которые мне открывались. Но это не потому, что я их не ценил. Не потому, что они были для меня всего лишь предметами, которые берут и отбрасывают даже более холодно, чем вещи, выставленные на продажу в этом зале. Почему — то в моей голове крутится сразу много всего. Иногда такое случается. Теперь в ней голос женщины. «Новый покупатель справа от меня — шестьдесят тысяч». Я не знаю, что сейчас продают, у меня с собой всего четыре тысячи, и я весь сжимаюсь от отчаяния, хотя причину своего состояния не могу вполне осознать. Джеки встает надо мной голая, а я неподвижно лежу, стараясь не дать своей спине меня отвлечь. Она встает в солнечном луче, льющемся из окна, и кожа ее смугла, а голос тих, и на ней одинарная нитка жемчуга — единственное, что осталось на ее теле. И она говорит о геометрии аттической керамики в Х веке до нашей эры, на сливочно — светлой глине — темная лента орнамента, меандры, шевроны и свастики. Потом постепенно, когда миновал IX век и наступил VIII, началось нашествие звероподобных форм. Она говорит о всяких чудесных сосудах: амфорах с двумя огромными ручками, о пузатых кратерах с широким горлом, тоненьких лекитах для разливания. Джеки откидывает голову и от того, какая она умная, у меня захватывает дух. Уже VIII век до нашей эры в полном разгаре, и глиняные горшки покрывают всадники, колесницы, батальные сцены и сцены, где мужчины и женщины оплакивают умерших, и глаза ее наполняются слезами, хотя в это время наши тела соприкасаются и она падает вперед. Я кладу руки ей на спину и чувствую ее ребра.

— Нет, мадам, сейчас не ваше предложение. — Длинное и очень приятное лицо, на мой взгляд, бостонского типа, склоняется над пюпитром, перебирая номера лотов. — Сто десять от телефонов. Теперь сто двадцать в центре. Да, мадам, ваши сто тридцать. Сто тридцать долларов. Сто сорок в заднем ряду.

Я отвел взгляд в сторону, и на минуту мне показалось, что продают греческую чашу. Я всегда надеялся, что Онассис купит ее Джеки, но она никогда с ним об этом не говорила. Потом на телемониторе в углу я вижу тройную нить жемчуга. Сто сорок, уже пятьдесят, потом шестьдесят. Я крепко зажмуриваюсь. Джеки идет ко мне через спальню в Белом доме, оставляя за собой сброшенную одежду, и жемчуг туго охватывает ее шею, и от него ее нагота становится поразительной, как будто ни одна женщина никогда не была такой обнаженной. И чтобы увидеть это, нужен контраст, тщетная попытка прикрыться тонкой ниткой жемчуга.

Зал разразился аплодисментами. Я поднимаю взгляд, и вторая Джеки, у которой глаза слишком близко посажены, но очень большие и очень темные, глядит на меня. Она сидит прямо через проход и пристально на меня смотрит.