«Русский апокалипсис» понарошку и всерьёз - Дмитрий Володихин

Роман выглядит как производная от столяровского же футурологического трактата «Звёзды и полосы». Это слегка беллетризированный сценарий разрушения США, падения правительства в России и вторжения принципиально нового устройства мира из будущего в настоящее. Но, знаете ли, сначала «до основания мы разрушим», а уж потом «новая земля и новое небо»… если получится.

Миниатюра Дмитрия Куренкова «Счастливый человек» (2012) повествует о том, как Россия стала нищей колонией евроатлантического мира. Тут просто нечему возрождаться. Отсутствует даже память, что была какая-то доколониальная реальность, которую можно реставрировать. Народ деградировал окончательно и бесповоротно.

На страницах «S.N.U.F.F’а» Виктора Пелевина (2012) действие перенесено в далёкое будущее. Во всем мире осталось два государства: вонючий примитивный угнетаемый Уркаганат (обобщённый образ Украины и России), а также свихнувшийся на деньгах, новостях и гламуре угнетатель-Бизантиум (обобщённый образ евроатлантической цивилизации). Ни у первого, ни у второго нет будущего. Криминальный Уркаганат так и будет погрязать в дерьме, а либеральный Бизантиум рухнет под тяжестью собственного идиотизма, да ещё гнева, идущего снизу. В романе разворачивается предпоследняя стадия апокалипсиса этой двоицы.

Выход для несчастных жителей Уркаганата и Бизантиума есть, но тоже до крайности «узкий». Это руссоистская цивилизация без электричества, зато на природе и со всяческой простотой отношений. Люди будут любиться на полянах, да-да.

И, наконец, «Шестой моряк» Евгения Филенко (2011) – по внешней видимости последняя часть романа с тем же названием, а на самом деле самостоятельная повесть или, вернее, повесть-эссе.

Предложенный пермским фантастом формат конца света, пожалуй, самый безнадёжный и в то же время самый оригинальный изо всех перечисленных: «Этот мир угасал… Никаких приблудных астероидов из космоса. Никаких разломов планетарной коры, фонтанов лавы, сорвавшихся с цепи волн-убийц. Никаких Годзилл – всё, что могло сойти за гигантскую тварь, мирно дремало на океанском дне и восставать в полный рост явно не собиралось… Просто время этого мира заканчивалось, и он засыпал как смертельно больное животное. Но засыпал он медленно, и поэтому ходили поезда, кое-где горел свет, и можно было раздобыть провизию без риска для жизни».

Засыпание, непобедимая усталость, бесконечная печаль… Выражаясь языком Шопенгауэра, утрата воли к жизни. «Смертная тоска охватит каждого человека и в печали своей предастся он мыслям о собственной никчемности и незначительности перед высшими промыслами». А «смертная тоска» накладывается на глубоко скрытую в человечестве тягу к самоубийству. Устами одного из второстепенных героев Филенко разъясняет читателю: «Суицидальное поведение всегда было присуще человеческому роду… Создаётся впечатление, будто человек изначально тяготился своим пришествием на эту симпатичную планету».

Не столь важно, что в основе этой «смертной тоски» – волновое угнетение психики, охватившее весь мир в результате научного эксперимента одной богатой секты. Отнюдь не чёрным чудесам науки посвящена книга. Автор романа, скорее, настроен всерьёз поговорить о том, что мир постарел, посерел и обрюзг. А значит, пора ему уходить. Даже как-то задержались… Техногенная катастрофа – всего лишь предлог для последней точки в конце последней фразы.

«Ну да, тихий неотвратимый апокалипсис, – словно говорит читателям автор, – а что тут особенно переживать? Человеческая цивилизация ничего особенного не создала. Жизнь скучна. Без бухла вообще не житьё. Даже самые хорошие женщины не вечны, а их, самых хороших, мало, чаще – тупые ведьмы или просто тупые». Хаос, свинство, позор. Отдельные островки смысла и творчества тонут во всеобщем раздолбайстве. Что тут жалеть? Тот же второстепенный герой оценивает современное состояние человечества с беспощадной прямотой: «Мы превратились в аморфную, бесполую, бессильную массу. В сообщество разрозненных потребителей информации. А ты говоришь – останавливать собственных палачей! Мы давно уже потребители, а не деятели… Наверное, мы заслужили такое обращение…»

Так что уж лучше… всё под корень. И Россию, и с нею весь мир.

Но для начала Филенко, книгу коего напечатали чуть раньше «S.N.U.F.F’а», предложил: может, попробуем руссоистскую цивилизацию без электричества, зато к природе поближе? Но устами одного из персонажей решительно ответил на это предложение: вот уж дудки! Без Интернета – лучше сразу в гроб.

Это ещё далеко не все авторы, за последние два-три года взявшиеся нешуточно размышлять о конце света. Целый залп таких романов и рассказов оставляет тяжёлое впечатление. Всё в гроб да в гроб. Или, в крайнем случае, предлагается столь узкий лаз наружу, что, пробираясь по нему, страна обдерёт себе рёбра до крови. Мне скажут: это цикл такой. Скоро начнут писать светлое и многообещающее. Отлично! Вот когда оный «цикл» завершится, тогда и поговорим. А пока аргумент цикличности выглядит как попытка заразить оптимизмом участников похоронной процессии.

Чем можно объяснить необычайную популярность темы «Апокалипсис всерьёз»? Это ведь не мода, это нечто более глубокое.

Конечно, можно было бы свалить на «кризис среднего возраста». Должно быть, он разом наступил у целого поколения. Ещё три-четыре года назад оно держалось молодцом и строило планы на вечность, а теперь сдулось, устало. И, устав на своём маленьком островке, приписывает, навязывает депрессию всему миру – по крайней мере, всей России. А у людей просто фатальная проблема невостребованности…

Но перечисленные писатели относятся не к одному, а к разным поколениям. Андрей Филенко и Андрей Столяров родились в первой половине 50-х, а Прилепин и Кулагин – в 70-х. Разница между младшим и страшим составляет четверть века. К тому же о какой «невостребованности» можно говорить в отношении Пелевина? Прилепина? Да хотя бы и Столярова, постоянно фигурирующего в кругах, связанных с политическим моделированием?

Тогда, возможно, всё дело в кризисе традиционной книги и, может быть, шире – кризисе традиционной литературы с её обязательным стремлением не только «развлечь», но и «научить», завести разговор на «вечные темы»? Вот уж вряд ли. На дворе у нас то ли десятый, то ли сотый кризис литературы, но в стране, по неполным данным, 20 000 писателей, поэтов, критиков и публицистов. Многие ли из них громогласно сообщают городу и миру о нежелании творить, раз кругом такой кризис?

Возможно, ощущение непробиваемого тупика или, может быть, тупика, пробиваемого какой-нибудь отчаянной зубодробильной революцией, создалось из-за предчувствий новой волны большого кризиса? Там и сям пишут о необходимости обзаводиться «буржуйками», делать запасы крупы и макарон, закупать консервы, делать «схроны» в лесу. Дескать – скоро грянет! Обязательно. Не сегодня, так завтра. Готовьтесь. Экономисты говорят: «От старого мира ничего не останется». Политики комментируют: «Мы даже представить себе не можем, как будет выглядеть новый мир».

Вот тут уже, как говорится, «теплее».

Наш русский писатель, а особенно писатель-фантаст – невероятно чуткий барометр, откликающийся на те страхи, надежды и мечтания, коими полнится общество. Хороший литератор – настоящий человек-измеритель, питающийся лучами коллективного бессознательного. Этот ходячий прибор чувствует «зашкал» задолго до того, как градус беспокойства поднимется до критических величин. И редко ошибается… к сожалению. Потому что радужные эмоции он «ловит» до крайности редко, а в скверных предчувствиях оказывается прав до крайности часто.

То, что подцепили перечисленные выше писатели, очень трудно определить в четких формулировках, рационально. Скорее, речь может идти о весьма сильном ощущении – расплывчатом, но устрашающем.

В двух словах его можно описать следующим образом: мелко и холодно .

Второе, допустим, понятно. Из-под двери будущего сквозит холодом. Мороз ещё не сбывшегося пробирает до костей. Отчего? Да слишком много думают и говорят о том, что там, в «прекрасном далёко», сохранится лишь ничтожная толика человеческого – того, чем жил мир на протяжении нескольких тысячелетий городской цивилизации. Нынче непрестанно борются между собой два мировидения – либерально-прогрессистское и консервативно-почвенническое. Но, видимо, ни одно из них не возобладает, а будет нечто третье, вообще слабо связанное с возможностью сохранить суть человека и полноценную культуру его. Грядущее, кажется, не очень заинтересовано в… людях – если прикладывать к людям традиционное понимание этого слова, а не что-нибудь, невозвратно стирающее нас и на нашем месте малюющее принципиально новую сущность. Кризис когда-нибудь кончится. Не он страшен: как-нибудь перетерпим! Однако не обернутся ли его конечные стадии начальными фазами этой ужасающей трансформации в нечто не-человеческое? Мета-, супер-, транс-… но прежде всего именно не-человеческое.