Когда-нибудь или С карусели земли… - Иоланта Ариковна Сержантова

– Намедни выпорхнул из-под ног птенец, – это раз. Второе – какой-то чёрный жук потерял своё правое надкрылье, и его крыло торчало смятой юбкой на самом виду, беспомощно, бесповоротно свидетельствуя, о том, что дни… да что дни! – часы, минуты жизни жука сочтены. А на третье, – мне встретился ещё и майский жук, что лежал неподалёку бездыханный…

Шмель молча глядел на меня и я, воодушевлённый его вниманием, продолжил:

– Понимаешь, я шёл, и солнце было милым спросонья, и день обещал быть радостным, почти что бесконечным, но тут, под ногами в пыли дороги – среди многочисленных подножек её камней, обнаружилось последнее пристанище майского жука. Лёжа на боку, он как бы дремал мирно, вспоминая недели своей счастливой жизни. Его сон казался спокойным и глубоким, но безнадежным до того, что не нашлось бы никаких сил, ничьих надежд пробудить в нём желание чертить своим полётом по прозрачной кальке неба летних вечеров.

Шмель вздохнул, озадаченно пошевелил усами и поинтересовался:

– Жуки – согласен, оно всё понятно, то, что ты сказал про них, я и сам вроде бы как насекомое. Но птенец! Он выпорхнул у тебя из-под ног, так и что ж с того?!

Я внимательнее присмотрелся к шмелю. Упрекать его в неспособности понять меня, было бы весьма невежливо, тем паче, он оказался единственным, готовым выслушать, не перебивая. Посему, я решился на объяснение:

– Птицы, ровно как и все другие, не могут, не должны меня опасаться!

– Ты полагаешь? – Усмехнулся шмель.

– Я уверен! – Несколько высокомерно ответствовал я, и вдруг, как бы ни с того, ни с сего, сам себе показался смешон. – Действительно… – Сконфуженный, протянул я, и улыбнулся шмелю.

– Ну, ничего. – Подбодрил меня он. – Тех, кто знаком с тобою, не испугает звук твоих шагов. А птенец… Подумаешь, он же ещё ребёнок, и у него будет время понять, кто есть кто на этой земле. Главное – не отбить у него охоту искать смысл во всём, что его окружает, ведь именно под бесконечным ручьём дороги жизни погребены надежды тех, кто ступал на неё, полный радостного предвкушения невероятных событий. Да вот только, слишком уж часто выходит так, будто бегут они по той дороге от себя, не ведая того, что всё самое заветное заключено в них самих.

Свобода

Убаюканный ночным ливнем, я проспал дольше обычного, и открыл глаза, лишь только облака истощили свои запасы пахнущей пылью капели. Утро манило прохладой. Не переменив измятых омутом3 ночи одежд, я вышел из дому, понадеявшись на то, что некому будет пенять на моё неглиже. Впрочем, я ошибался. Уже на пороге стало понятно, что едва ли ни всякий мой шаг окажется причиной если не трагедии, то несообразного с обстоятельствами беспокойства тому, кто слабее нас, людей. Всяко, не по своей воле, но по малопонятному замыслу жизненного устройства, где исповедующий добро беззащитен, осиянный им – смешон, а взыскующий его слывёт чудаком или вовсе пустым и никчёмным.

Однако ж, я слишком долго задержался на пороге, но… было ли куда ступить, в самом-то деле?

Перво-наперво, по тёмным от пряной летней сырости тропинкам фланировали туда-сюда улитки. Турнюр раковин, приподнимал их платья цвета карамели и миндаля, долгие подолы волочились по песку, а нежная кожа лоснилась и сияла, вызывая отчётливое желание тронуть её. Лишь опасение оскорбить робость, останавливало совершить это, но улитки воистину были обворожительны!

Слизни, недальняя их родня, сбросив последние покровы стыдливости4, находились тут же. Их очевидное чистосердечие откровенно пугало своею незащищённостью, правдоподобием, коего избегает всяк, даже в иной редкий час, когда дело того не стоит, но, скорее, наоборот.

Ужи, уже готовые в который раз переодеться, кружились неподалёку. Они не таясь подходили к воде, где пили с неприкрытой жадностию, либо, что скорее, – хвастая возможностью предстать вскоре в обновлённом виде.

Ещё несколько потоптавшись на пороге, я осмотрелся и рассудил, что отыскал наконец место, в направлении которого можно-таки идти, никого не потревожив. И почти сразу, первым же шагом едва не раздавил жука! Тот приземлился за мгновения до того, как я выбрал, куда поставить ногу.

Нимало рассерженный, но порядком раздосадованный, я воскликнул:

– А я?! Как же я? Где гулять мне самому?!

– Чудак-человек, – раздалось мне в ответ. – Так ты только попроси, и станешь любым из тех, чьей свободе позавидовал только что.

Как ни покажется то странным, но я вернулся в дом вполне удовлетворённым, где, смирившись со своим, отличным от прочих положением, присел у окна и уже оттуда с любопытством наблюдал богатство жизни, ради покоя которого, так могло представиться, я сильно обеднил свою собственную.

Но… я без помех мог быть где угодно, оставаясь самим собой, тогда, как все они… Имел ли я право роптать? То-то и оно…

Земля…

Мягкая и тёплая, взбитая грозой перина земли. Идёшь по ней, как по опаре, и улыбаешься, словно навстречу горячему хлебу из печи или любимому человеку, приближение коего угадываешь заранее. Загодя!

Пружинит земля, дышит, помогая каждому шагу.

Примятая трава у дороги – то неприбранная постель косули или кабана. Заспались, видать, в такой-то неге!

Паутина, вышитая на пяльцах травы, давно готова. Поглядывая на неё со стороны, улыбается паук, любуется на свою работу, но без дела-таки не сидит, – наматывает моток шёлковой пряжи на растопыренные пальцы травы. Та нынче тоже добра, и, коли надо помочь, – подсобит.

Молоденькие, почти игрушечные берёзки трепещут листвой. Похоже машут крыльями маленькие воробушки, подражая цыганскому танцу. И те, и другие далеко не бездельники, да надо уметь понять, чем озабочены они в каждую минуту.

Солнце тоже занято рукоделием. Обшивая золотыми нитями крупного плетения полотно сосняка, перелицовывает его, делая нежнее, скрадывая колкость, да поучает заодно:

– Не наживай себе врагов, будь умнее, мягче…

Да где там! Кому оно не дано…

Неряшливая плешь пригорка, даже она немного не похожа на себя после грозы. Зачёсанные наперёд редкие локоны травы, изрытые оспинами высохших капель щёки… Он старался, как мог, дабы выглядеть прилично, хотя теперь!

…Цапля, выставив вперёд ноги, уже который раз кружила над лесом, выглядывая знакомое ей с детства, родное болото, но не узнавала места. Залитые водой низины сбивали с толку. И неподалёку, рядом совсем, не обращая внимания ни на кого, играл крылами ястреб: то ли склонял к чему землю, то ли сам кланялся ей.

Ну, так есть из-за чего! Разве не так?!

Мозаика небес

Этот малыш был удивительно спокойным, тихим, милым, послушным ребёнком. Наученный матерью осторожности, он так неслышно играл мячиком, сплетённым отцом из пуха одуванчика и высохшей травы, что мало кто подозревал об его существовании. Когда надоедала игра, то он, осторожно выглядывая с балкона, наблюдал за теми счастливчиками, которые не опасались бегать, шуметь и свистеть. Беззвучно хохоча, малыш сопереживал сверстникам, нисколько не