Перегной - Алексей Рачунь

Это ли то, о чем я мечтал, растя и мужая? Это ли то, ради чего я просыпаюсь каждое утро?

 Ежедневная задача минимум — по пищеводам улиц, давясь и маневрируя добраться до цели, чтобы на последнем отрезке спринтерски рвануть, отделиться,  срыгнуться из пасти, заползти в другую шкуру и заняться работой — бесполезным занятием. Ибо основная его цель обеспечить тебя некоторым количеством денежных знаков, необходимых лишь только для того, чтобы жить. И быть своим в этом городе, в этой толпе, от которой ты ежеутренне пытаешься убежать. Замкнутый круг. Слепая лошадь, крутящая водяное колесо.

По правде сказать — мне еще повезло. Я нормально устроился. Кто—то скажет — ну уж, повезло — журналист в заштатной цеховой газетенке. Как посмотреть?!  С тех пор как давным—давно прежнюю власть  сдуло вместе с дымом горящих автопокрышек столичных баррикад и все взяли себе столько свободы, сколько смогли унести, в нашей стране многое изменилось. Пережив бандитизм, разруху, коррупцию, глад и мор мы опять пошли своим путем. Общество, следуя инстинкту самосохранения, самоорганизовывалось как могло и все это вылилось в давно позабытые, архаичные средневековые цеховые устройства. Теперь каждый, с рождения до смерти, был зажат в тисках этих своеобразных профсоюзов. Для кого—то это было благом, а для кого—то узами и колодкой. Зато общество стабилизировалось.

Моя принадлежность к цеху общественного транспорта  не сулила никаких особенных шансов. Потолок для меня — старший смены. До монотонности ишачья трудовая жизнь. Но родители расстарались, уперлись, включили блат, залезли в мошну и в долги по уши. В общем вылезли вон из кожи. Так после школы попал я в автотранспортный техникум. Я, чьи родители — обыкновенные кондукторы, дети которых по лимитам попадают  в техникум раз в несколько лет. Это давало мне шанс, призрачный конечно, но все—таки шанс стать автомехаником, и отчаянно толкаясь по жизни, вырваться в диспетчеры.  А на деле получилось еще лучше.

Меня, как неплохо рисующего и обладающего более—менее сносным почерком  с первого же курса определили писать стенгазету. Я и писал. Даже увлекся со временем, и вместо вырезок с погодой и карикатурами стал осваивать жанры.  Фельетоны,  репортажи… Получалось бойко. Видя, что к делу я отношусь с душой,  директриса, имевшая кое какие связи в высших цеховых кругах, прониклась, приняла во мне участие и,  вместе с дипломом я получил распределение не в ремонтный цех автопарка, а в цеховую газету общественного транспорта губернского города Прёта.  Правда, в цех журналистов меня не приняли.  Они там белая кость, а я рылом не вышел. Да и плевать я на них хотел.

Пусть они проводят свои журналистские расследования, пишут статьи, берут интервью. Пусть пиарят предвыборные кампании. В конце концов, кто кем родился, да кто на что учился. Наше дело — гороскоп, колонка анекдотов, столбик криминальной хроники, блок заплесневелых новостей, некрологи и поздравления с юбилеем. Все то, что нужно равнодушным пассажирам общественного транспорта — прочел и забыл. И еще реклама. Много—много рекламы. Ибо газета наша хоть и отраслевая, и выпускаться должна на Цеховые деньги, но она бесплатная. И она одна монопольно распространяется во всем общественном транспорте, перевозящем сотни тысяч пассажиров в день. Гигантская рекламная аудитория, которую нельзя не учитывать. Вот так вот. И пускай я не белая кость,  не настоящий журналист, пусть в паспорте, в графе цеховая принадлежность у меня написано — кондукторы, но  бабки за рекламу заносят мне.

Перелетая через дорогу, я улавливаю встречь себя приятный запах. В нем есть что—то от ландышей, от морозного утра, от невесомых клочков тумана, от сахарящихся инеем трав. Так пахнет воля бескрайних просторов, а еще — хорошенькие девушки. И я лечу, закатив глаза, сквозь дорогу, навстречу этой увлекающей в свою бескрайность дали. И получаю грубый тычок в плечо.

— Куда, прешь, жеманно кривится передо мной загорелый спортивный парень в обтягивающей майке.

— Ваще! Пройти нельзя! Несутся как бизоны!

Это от  парня пахнет дивными далями и хорошенькими девушками. Только вблизи к запаху еще подмешиваются отдушки парфюмерного продукта.

— Извини. — Только и могу, что растерянно пробормотать я и  медленно бреду дальше, растерянно волоча по пыльному асфальту поникшие крылья.

Вот так. Мы живем в ненастоящем мире. Вместо пения птиц  нас будит  чириканье мобильника, а девушками пахнет от мужчин.

— Гомики совсем обнаглели, да Марат?

Я оборачиваюсь и вижу Серегу, менеджера из фирмы поставляющей запчасти для троллейбусов. Их офис на том же этаже, что и наша редакция.

 — Людям уже через дорогу перейти нельзя, чтобы с гомиком не столкнуться.

Вообще—то Серега хороший парень. Но я растерян. Я не понимаю, шутит он или нет. Нас опять начинает обтекать,  заглатывая, змея толпы. Я посылаю подальше ни в чем не виноватого Серегу и бегу на работу. 

2.

— Марат, тебя Сергей Антонович…

Это Люся,  белокурая девочка с ангельской улыбкой и лучезарными  глазами, секретарь главного редактора нашей газеты,  Сергея Антоновича Пыреева.

— Сейчас буду, детка — бросаю я в трубку как можно небрежнее и потягиваюсь, качаясь на продавленном стуле.

Поразительная перемена — только что мое настроение было сквернейшим и пакостным  и вмиг, от хриплого, как будто простуженного голоса Люсеньки преобразилось. Будто пришла она сюда лично, разжала свои губки ангельские, и позвала, поманила меня куда—то.  А глаза её, словно солнце ясное,  осветили этот унылый и обшарпанный кабинет,  обогрели и обожгли меня.  И растопили в моем сердце озлобленность  на этот  несовершенный мир. И стал он обустроен, чист и идеален.

А может и не осветили, а облучили и отравили меня её глаза, будто радиоактивный яд. Всего то и голос только прозвучал из трубки, а какие уже во мне расшевелились чувства.

Марат, тебя там шеф — пискляво и хрипло, подражая Люсенькиному голосу сказал я игриво. Расправил плечи, подмигнул себе в зеркало — старое, облупленное, повидавшее на своем веку и не таких чудаков как я и двинул, в отличном настроении, на встречу с шефом. Надеясь  на мимолетную встречу  с Люсенькой.

С этой девушкой у меня беда. Втемяшилась она в мою голову крепко и оттого теперь все мои страдания. По правде говоря, через голову—то и терплю я в жизни все неудобства. Что в неё попало не вытащить  никакими клещами. Вечно будет сидеть. Другое дело, что полезное или, как говорит моя бабушка «путнее» попадает туда  редко, испытывая огромные трудности, проникая окольными путями, через дырки и лазейки, кусты и заросли. Оцарапываясь и раздирая на заднице штаны. И,  все—таки попав, в таком неприглядном виде  остается навеки, ничем почти не отличаясь от  удобно угнездившейся  косматой дури.

Дурь же лезет туда «по зеленой», в распахнутые ворота, ломиться на ошалелых тройках с бубенцами, как по накатанному тракту купцы на ярмарку. Пошлые стишки и анекдоты, дурацкие загадки и всевозможная  чушь составляют основное содержимое моей башки.

Эта моя придурь  была подмечена давно, ещё в детстве. Всевозможные воспитатели и учителя, с годами прибавившиеся к ним тренеры и инструкторы, старшие по подъезду, цеховые старосты и участковые милиционеры, в общем  целая система, призванная сделать из меня полноценного члена общества с горечью констатировала — парень сообразительный, но ленивый. Бестолочь и охламон.

И родители мои, выслушав наверное в тысячный  раз оглашаемый, один и тот же приговор, соглашались и со вздохом кивали — что поделаешь, такой вот он у нас поперёшный.

Не сказать что я совсем уж пропащий. С детства, сколько себя помню, меня влекло к книгам. Читать я выучился в три года.  И когда в школе мои одноклассники зубрили букварь, меня отсаживали отдельно и вываливали ворох детских книг. Сказки, потешки — всякую рухлядь, которую тащил в школу родительский комитет.

С тех пор так и повелось, что чтение мое было запойным и бессистемным и никаким краем не соприкасалось с программой предмета «литература». Из всего этого замечательного в кавычках предмета осилил я, да и то в старших классах, только стих Блока о некой прекрасной даме. И то  из корыстных побуждений. Прогуляв весь год литературу, встал я однажды перед выбором — либо любым способом получать по ней годовую отметку, либо переходить в шестуху, как называли у нас, в городке по порядковому номеру шестую вечернюю школу. Прозвище шестуха прочно прикреплялось и ко всем её выпускникам и служило синонимом, с оттенком презрительности, к определению придурок. «Он же шестуха, что с него взять» — небрежно говорили горожане о любом пропащем.  В общем, для меня это был не вариант.