Александр Твардовский - Андрей Турков

Роман, о котором мечтал Твардовский, имел бы нескрываемо автобиографический характер и недаром должен был называться «Пан», как с насмешливым отчуждением именовали в округе Трифона Гордеевича за то, что всячески подчеркивал свою независимость, отличный от деревенского склад жизни.

Если отношения сына с отцом были очень сложны и часто мучительны, то нежное и благодарное чувство к матери он пронес через всю жизнь.

Она была одной из дочерей разорившегося, захудалого дворянина-однодворца Плескачевского. От его поместья Плескачи к началу XX века давно ничего не осталось. Семья вела чисто крестьянский образ жизни, и Мария Митрофановна «по крестьянству» умела все.

«Мать моя… была всегда очень впечатлительна и чутка ко многому, что находилось вне практических, житейских интересов крестьянского двора, хлопот и забот хозяйки в большой многодетной семье. Ее до слез трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке за нашими хуторскими кустами и болотцами, или отголосок песни с далеких деревенских полей, или, например, запах первого молодого сена, вид какого-нибудь одинокого деревца и т. п.».

Этот маленький, любовно выполненный портрет заметно выделяется на общем, сдержанном и скуповатом на детали фоне автобиографии поэта и перекликается со стихотворением, посвященным ей же:

И первый шум листвы еще неполной,И след зеленый по росе зернистой,И одинокий стук валька на речке,И грустный запах молодого сена,И отголосок поздней бабьей песни,И просто небо, голубое небо —Мне всякий раз тебя напоминают.

Оно написано в пору, когда сама поэзия автора была «еще неполной», не развернувшейся во всю свою мощь и трагедийность, но по лаконизму, по выраженному здесь скрытному, но сильно ощутимому чувству стоит наравне с лирикой поздних зрелых лет.

Еще от одного человека в семье веяло на мальчика теплом и любовью. Судя по некоторым записям поэта 1950-х годов, «начальные слова» «Пана» могли быть таковы:

«Дед мой, Гордей Васильевич, служил… солдатскую службу в Варшаве, в крепостной артиллерии, в звании бомбардира-наводчика. Помню его черный с красной окантовкой мундир, в который он обряжался, отправляясь пешком за 50 верст в город за своей немалой по тем временам пенсией — 3 руб. в месяц.

…Умер он глубоким стариком.

…Смерть деда произошла буквально на моих глазах, я помню ее до подробностей, хотя было мне тогда не больше четырех лет».

Это, одно из сильнейших впечатлений ранних лет запечатлено в стихах:

Мне памятно, как умирал мой дед,В своем запечье лежа терпеливо,И освещал дорогу на тот светСвечой, уже в руке стоявшей криво.

Мы с ним дружили.Он любил меня.Я тосковал, когда он был в отлучке,И пряничного ждал себе коня,Что он обычно приносил с получки.

И вот он умер,И в гробу своем,Накрытом крышкой, унесен куда-то.И нет его, а мы себе живем, —То первая была моя утрата…

И словно вдруг за некоей чертойОсталось детства моего начало.Я видел смерть, и доля смерти тойМне на душу мою ребячью пала.

(«Мне памятно, как умирал мой дед…»)

В отличие от почти не умевшей писать Марии Митрофановны Трифон Гордеевич был не только грамотным, но, по выражению сына, «даже начитанным по-деревенски». Долгими зимними вечерами читал детям вслух Пушкина с Гоголем, Лермонтова и Некрасова, Никитина и А. К. Толстого. Он и наизусть помнил много стихов, например, почти всего ершовского «Конька-Горбунка», и петь любил.

Твардовский, по его улыбчивому свидетельству, «считался вторым после отца грамотеем и книгочеем в семье», да еще и сам стал сочинять стихи (как будет вспоминать однокашница, «порог школы он переступил уже с рифмой»). Недаром именно ему Трифон Гордеевич, году в двадцатом, вручил том Некрасова, вымененный… на картошку на базаре, куда тот, видимо, попал из какой-нибудь барской библиотеки. Вскоре мальчик знал наизусть многое из этой «заветной», «самой дорогой» для него на всю жизнь книги.

Нескончаемым источником разнообразнейших впечатлений стала отцовская кузница, где Трифон Гордеевич, по свидетельству поэта, замечательный мастер, исподволь обучал делу и сыновей (старший, Константин, унаследует родительскую профессию):

На малой той частице светаБыла она для всех вокругТогдашним клубом, и газетой,И академией наук.И с топором отхожим плотник,И старый воин — грудь в крестах,И местный мученик-охотникС ружьишком ветхим на гвоздях;И землемер, и дьякон медный,И в блестках сбруи коновал,И скупщик лиха Ицка бедный, —И кто там только не бывал!Там был приют суждений ярыхО недалекой старине,О прежних выдумщиках-барах,Об ихней пище и вине;О загранице и России,О хлебных сказочных краях,О боге, о нечистой силе,О полководцах и царях;О нуждах мира волостного,Затменьях солнца и луны,О наставленьях Льва ТолстогоИ притесненьях от казны…

Эта яркая страница прошлого возникнет перед читателями много лет спустя в книге «За далью — даль».

При всем своеобразии и неординарности Трифона Гордеевича его трудный, заносчивый, амбициозный, если не сказать склонный к авантюрам (он не раз был обуреваем всякими несбыточными проектами), характер наложил тяжкий отпечаток на судьбу сына.

Яблоки на самых низких ветках,Камень……..у крыльца,Боязливых игр праздник редкий —Все покрыто в памяти, как сеткой,Жилками отцовского лица, —

сказано в одном из стихотворных набросков середины тридцатых годов.

Слишком разными оказались жизненные устремления отца и сына. Юность поэта пришлась на время, когда, по его позднейшим словам, крестьянство было охвачено жизнедеятельным порывом. Одни, и в том числе Трифон Гордеевич, стремились к большему достатку; другие, а молодежь — в особенности, тянулись к книгам, газетам, участвовали в самодеятельных спектаклях и других культурных и общественных начинаниях. Вот и Александр Твардовский не только вступил в комсомол, но и стал селькором, сельским корреспондентом смоленских газет.