Паранойя - Цви Прейгерзон

Они лежат рядом на копне сена. Задремала наконец маленькая Мирьямке, тихо на чердаке. Горячая щека девушки прижимается к руке Екутиэля.

Мертвая тишина вползает в местечко, окутывает дворы и дома, приглушает квохтанье кур в птичьих сараях, поглощает суету мира со всеми его бедами и невзгодами. Смилуйся, Господи!

— Устина! — раздается вдруг совсем близко веселый и громкий женский голос.

И, заслышав этот обыденный и простой звук, люди, прячущиеся вокруг в норах и укрытиях, разом перестают перешептываться, кряхтеть, стонать и жаловаться — и все как один застывают, парализованные страхом.

Смилуйся, Всемогущий!

Ночь омывает деревья серебряным потопом, тени прячутся по углам. В маленькой дощатой будке на краю двора стоит юноша Екутиэль Левицкий и дрожит всем своим существом. По двору расхаживают трое вооруженных людей. Они стучат в двери, запертые на два больших висячих замка, заглядывают в заколоченные окна и громко ругают проклятых жидов.

Кажется, эта ночь никогда не кончится… Как они, должно быть, испуганы там, на чердаке: боятся проронить звук, боятся дышать, и лишь выпученные от ужаса глаза напряженно всматриваются в кромешную темноту ночи.

Но надо же такому случиться: внезапно слышится с чердака слабый, но отчетливый звук. Это вскрикнула маленькая Мирьямке. Пусть и умна девочка, но много ли понимает четырехлетний ребенок? Лучше бы она промолчала, лучше бы припасла для другого случая звонкий свой голосок…

Проходит немного времени, и вот уже бьют приклады трех винтовок по голове резника Авраама. Под яркой чистой луной лежит он в пыли своего двора, похожий на сломанную куклу с вывернутыми конечностями, хрипит и молит убийц о пощаде.

— Господа милосердные! — выкрикивает реб Авраам слабым задыхающимся голосом. — За что, господа? Что я вам сделал, господа родные? Чем провинился?..

Потом он умолкает, но это еще больше распаляет убийц, и они принимаются колоть штыками уже бездыханное тело.

Затем выволакивают во двор беременную Ципу с Мирьямке на руках. Возможно, ослепла она и не видела еще тела своего мужа, возможно, оглохла и не слышала предсмертных его криков, но думает теперь вдова резника только о своей четырехлетней любимице. Крепко прижимает она к себе маленькую девочку.

— Ну, говори — куда спрятали деньги? Скажешь — отпустим!

Вот ведь проклятые жиды! Сколько страданий от них простому народу! На фронте все они были предателями, по тайным телефонам сообщали врагу наши секреты. И проклятый Троцкий — тоже из этих. Сидят на шее у крестьянина, сосут кровь, никак не насосутся… Ну ничего, заплатят чертовы жиды за наши слезы! Сполна заплатят!

Ципа дрожит всем телом, дрожит, но улыбается. Она бы и рада отдать, только вот нет у них ничего. Муж — простой резник, откуда у него деньги? Есть у нее припрятанная в кармашке банкнота — двадцатипятирублевая «николаевка»… Скопили детям на одежду к зиме… вот, берите, господа…

Она протягивает убийцам бумажку и улыбается изо всех сил — такая политика, последний расчет — авось поможет. Солдат берет деньги и требует еще. Признавайся, куда спрятали чертову кубышку? Деньги! Где деньги?! Мы за вас, жидов, кровь проливаем, а вам денег жалко?! Он рычит на женщину, и страшен его рык, кровью налиты зеленые волчьи глаза, лунный свет играет тенями на звериной личине. Ципа крепче прижимает к себе Мирьямке. Удар ружейного приклада обрушивается на ее голову. Женщина падает, прикрывая дочку. Но один из убийц силой вырывает ребенка у матери и, ухватив девочку за ногу, с размаху бьет ее головой о косяк двери, запертой на два больших висячих замка.

— Отдайте мне Мирьямке, — говорит Ципа, привставая с земли. — Это ведь моя доченька. Мирьямке!

Русские слова в ее речи искажены почти до неузнаваемости — этот язык не слишком ей хорошо знаком… Неприятно смотреть на чертову жидовку, но слушать еще неприятней.

И вот уже три трупа лежат во дворе дома резника Авраама — три, если не считать ребенка в утробе. Пораженный столбняком ужаса, едва дыша в дощатой дворовой будке, смотрит на эту сцену юноша Екутиэль Левицкий.

— Ладно, Митька, пошли, — говорит один из убийц. — Наши отступают. Хрен с ними, с жидами.

Два солдата выходят на улицу, но третий остается — он явно задумал еще что-то. Рут! Рут, видевшая и слышавшая все, что произошло во дворе, выходит из своего укрытия и неверным шагами приближается к изувеченному тельцу младшей сестренки. Она склоняется над Мирьямке и издает глухой стон.

— Мемочка… — отчаянные рыдания рвутся из ее груди.

Убийца подскакивает к девушке и грубо дергает ее к себе. Малышка Рут бессильно повисает в его руках. Солдат отбрасывает мешающую винтовку, швыряет девушку наземь и, рыча, наваливается сверху.

И тогда из дощатой будки выходит Екутиэль Левицкий. Он приближается осторожными шагами, и в руке его зажат маленький перочинный ножик — единственное оружие, с которым более-менее знаком этот еврейский юноша.

— Эй, кто тут? — убийца замечает движение и поднимает голову.

Екутиэль не вдается в объяснения. Кошкой прыгает он на спину мужчине и начинает наносить удары ножом в шею. Раз, другой, третий… — Екутиэль яростно работает ножом, дикое выражение застыло на лице юноши. Ноги солдата начинают дрожать. Он мелко-мелко колотит по земле сапогами, и сильная струя крови бьет из рваной раны на пыль двора, на лицо лежащей в глубоком обмороке девушки. Снаружи слышны выстрелы и звуки команд — деникинцы отступают из местечка. Екутиэль сталкивает мертвеца в сторону, берет Рут на руки и несет назад, на чердак. Там он осторожно укладывает ее на сено. Платье на Рут разорвано, лицо залито кровью. Екутиэль приносит ведро воды, расстегивает на девушке платье и начинает осторожными движениями омывать красные от солдатской крови грудь и лицо. Он старается не думать ни о чем — просто не думать ни о чем, чтобы не сойти с ума.

— Рут! Маленькая моя Рут… — шепчет он, склоняясь к ее уху.

Екутиэль приподнимает голову подруги и касается губами нежного лба, щеки, губ. Рут открывает глаза, видит лицо юноши и с силой притягивает его к себе, прижимая к перехваченной судорогой шее, к голой мокрой груди…

С главной улицы доносится строевая песня вступающих в городок красных частей: «Как родная меня мать провожала-а-а…»

Новый прохладный рассвет вступает в местечко плечом к плечу с красными ротами, просачивается в щели, посмеивается тонким тоскливым смехом — смехом осеннего месяца Тишрей.

И вот проходит несколько лет — то ли три, то ли четыре. Страшными чудовищами ползли по стране эти годы, полные нужды, войны и непосильного труда. Дневное солнце ласкало грязь на улицах местечка, ночная тьма тосковала в тени его заборов, звенели беспричинной радостью быстрые на ногу рассветы — одно сменялось другим, и лишь еврейские стоны не умолкали в моем родном городке. О Екутиэле Левицком рассказывали, что он служил в Красной армии, а затем будто бы поступил в какой-то институт. Однажды приехал он в местечко — не насовсем, а на время, на три-четыре недели. Стояли дни Песаха, и по земле пружинистой походкой молодого голодного зверя разгуливала весна с ее особенно веселым сиянием небес, с легким, полным юношеской радости ветерком, нахально задирающим женские юбки и полы тяжелых лапсердаков. Сгорбленные евреи, сложив руки за спиной, длинной черной чередой брели из синагоги, и солнце безуспешно пыталось выпутаться из их нечесаных бород.

Вечером молодежь устроила небольшое праздничное сборище в доме Абы Гавриэлова. Парни и девушки столпились в двух небольших комнатах, выходящих окнами в сад. На длинном столе меж мисок, тарелок и стаканов стояло скромное угощение: пирожки, сладости, селедка, крупно нарезанные помидоры. Аба Гавриэлов — тридцатилетний мужчина с непропорционально тяжелым затылком и тоненьким писклявым голоском, курсистка из Самары Шошана Гранат, две сестры, Люба и Зина, дочь покойного резника Рут, городской скрипач Семен Коган, Екутиэль Левицкий, Исаак Диамант и другие молодые люди, студенты, трудящиеся и просто бездельники — все они пили, закусывали, ходили из комнаты в комнату и при этом безостановочно разговаривали, смеялись, кричали и вообще производили ужасно много шума. Как далекая материнская ласка, как чудо милосердия, лежит в тайниках моего сердца память о тех днях моей жизни, днях юности и надежд.

— Ну, Шошаночка, ну… — с этими весьма содержательными словами приступал к курсистке из Самары хозяин, Аба Гавриэлов, суетливый, писклявый и обильно потеющий в духоте комнаты.

— Ой, Абеню, отстань! — смеется Шошана. — Давайте лучше споем что-нибудь волжское…

Она смотрит на Екутиэля Левицкого, и румянец играет на ее щеках. Говорят, что у парня прекрасный голос… Екутиэль пожимает плечами: какие волжские песни? Он отродясь не бывал на Волге.