Эта загадочная двуязычная лексикография. Полемические заметки о том, что делать с неполнотой бумажных двуязычных словарей - И. Хавкин

Вот именно об этом, и не только, пойдет речь в предлагаемых читателям заметках.

Вообще-то, эту Часть первую заметок можно было бы, наверное, назвать, в противоположность Части второй, где приводится разбор отдельных классов слов с иллюстративными примерами, «теоретической» (поскольку она посвящена общим положениям), если бы не одно серьезное препятствие. Дело в том, что автор этой работы не теоретик. Больше того, как будет видно ниже, он настойчиво проводит различие между теоретическим и прикладным подходами к рассматриваемой проблеме. Не следует, однако, думать, что его целью является непременное акцентирование некоего дихотомического противоречия. Ни в коем случае! Автор с глубочайшим пиететом и «белой завистью» относится к изысканиям ученых-лингвистов, полностью отдавая себе отчет в том, что их исследования приносят огромную реальную пользу понимающим в этом толк людям. Было бы верхом безумия и самонадеянности со стороны любого человека, имеющего лишь базовые университетские знания в теории лексикографии, опровергать положения авторитетных ученых. Упаси Бог, речь пойдет совсем о другом! Краеугольный камень всех последующих рассуждений – исследование ситуации, сложившейся в области перевода и, шире, вообще работы с бумажными двуязычными словарями, вследствие неизбежной неполноты этих словарей, выявление различий в отношении теоретиков и практиков к этой проблеме, а также краткое изложение рекомендаций тех и других в целях её решения. На основании длительного изучения проблемы складывается, к сожалению, впечатление, что теория и практика никак не пересекаются, имея еще меньше шансов сойтись, чем параллельные прямые. Возможно, имеет смысл провести здесь грубоватую аналогию с различием между с трудом перевариваемыми инструкциями администраторов интернет-сайтов и простым пошаговым описанием типа «Откройте такую-то страницу, нажмите такую-то кнопку…». Так и в нашем случае: если теоретики на понятном только их коллегам языке анализируют ситуацию, рассматривают её различные аспекты, смакуют каждый объект рассуждений и все его элементы, «облизывают» их со всех сторон, то переводчику надо всего-навсего найти нужное слово в словнике и его переводной эквивалент в правой части словарной статьи. Таким образом, если переводчик в поисках наиболее легкого пути отыскания нужных значений, которые отсутствуют в традиционных словарях, обращается к теоретическим исследованиям и не находит в них ответа, то вину за это не следует возлагать на теоретиков, занимающихся нужным делом в своей области, – виноват сам переводчик, поскольку обратился не по адресу… Совсем другие задачи, другие критерии оценки успеха/неуспеха переводческой деятельности.

Ведь всем известно, что в числе инструментов, которыми пользуется переводчик и любой другой человек, работающий с иноязычным текстом, на первом месте стоит, конечно, словарь. Наблюдение достаточно тривиальное, но в свете нижеследующих рассуждений надо сказать об этом сразу, чтобы читатель проникся обеспокоенностью автора по поводу состояния дел в современной двуязычной лексикографии. Слишком ли это громко сказано или нет, можно будет судить после того, как я задам несколько риторических вопросов сначала по поводу ситуаций в других областях знаний и повседневной жизни, а потом буду постепенно приближаться к предмету данных заметок.

Для начала о музыке. Когда Сергей Яковлевич Лемешев или Лучано Паваротти выводили свои рулады, от которых замирали сердца чувствительных дамочек, думали ли подолгу эти великие певцы о «синкретическом и синтетическом сочетании музыки и слова», о котором детально говорится в Большом энциклопедическом словаре «Музыка», или же просто вкладывали душу и старались произвести впечатление на слушателя?

О точных науках. Гениальный Григорий Перельман доказал гипотезу Пуанкаре и продолжает заниматься теоретическими изысканиями в аскетических условиях, презрев бытовые удобства. Нужны ли его труды? Дикий вопрос – конечно же, нужны, но для тех, кто понимает… Вот я из школьного курса математики запомнил, к стыду своему, только таблицу умножения. Ко мне присоединяется и известный поэт XIX века Семен Яковлевич Надсон (тот самый, о котором Владимир Владимирович Маяковский писал в стихе «Юбилейное», обращаясь к Пушкину: «После смерти нам стоять почти что рядом: Вы на Пе, а я на эМ… Кто меж нами? С кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами – вот беда – позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!»): этот поэт писал в своих воспоминаниях, что изучать тригонометрию он не пожелал бы даже своему злейшему врагу коту Ваське. Так вот я и хочу спросить: уверены ли Вы в том, что крупные ученые, занимающиеся вопросами прикладной математики, например в области процессов управления гибким автоматизированным производством, хоть раз задумывались в своей повседневной деятельности о математических закономерностях самих по себе, которые исследует тот же Перельман? Есть большие сомнения…

Приближаясь потихоньку «к нашим баранам», поговорим о литературе. Сергей Александрович Есенин не только ничего не говорил специально о законах версификации – больше того, он допускал в своих божественных стихах такие построения, которые совершенно не вяжутся с грамматикой и синтаксисом русского языка («Близко, а, может, гдей-то Плачет веселая флейта»; «Быть поэтом – это значит то же, Если правды жизни не нарушить, Рубцевать себя по нежной коже, Кровью чувств ласкать чужие души»). Нет, он не делал этого сознательно – просто не задумывался об этом, ему на это было, пардон, наплевать. И зачем нам соответствие правилам, если тот, кто умеет слушать, слышит музыку стиха? (У того же Маяковского про Есенина: «Вы ж такое загибать умели, Что никто на свете не умел». )

И, наконец, «еще теплее» – о собственно переводе. Когда Корней Иванович Чуковский в своей замечательной книге «Высокое искусство» с одинаковой силой воспевал прелесть талантливых переводов художественной литературы и безжалостно критиковал бездарные опусы недостаточно подготовленных переводчиков, – разве много там говорилось о том, например, что «художественный перевод есть особый способ межкультурной коммуникации, в основе которого лежит совершенно определенная система вербальных форм, несущих в себе…»?! Разве думал об этих «вербальных формах» Михаил Юрьевич Лермонтов, перекладывая знаменитое гейневское Sie liebten sich beide, doch keiner Wollt es dem andern gestehn… и создавая бессмертные строки «Они любили друг друга так долго и нежно, С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной! Но как враги избегали признанья и встречи, И были пусты и хладны их краткие речи»? Или Самуил Яковлевич Маршак, который так душевно переводил Бернса («Ты меня оставил, Джеми, Ты меня оставил, Навсегда оставил, Джеми, Навсегда оставил»), – он что, поминутно сличал свои переводы с указаниями ученых литературоведов?!

Нет, господа, из всего сказанного выше заключить можно лишь одно: чистая теория нужна, очень нужна, но только самим теоретикам. Не нами сказано «Суха, мой друг, теория, везде, Но древо жизни пышно зеленеет».

Если вернуться теперь к нашим примерам, приведенным в самом начале этой Части первой (avian friends и effet péjoratif sur la santé), то чем конкретно поможет переводчику, например, постулат о том, что «синтаксически обусловленное значение слова вытекает из контекста» или «словарные толкования не дают исчерпывающих сведений о лексической семантике»? Да ровно ничем! Опытный переводчик быстро найдет нужный эквивалент самостоятельно. При этом он будет опираться в каких-то случаях на обыкновенный здравый смысл: значение «птичий» для прилагательного avian подойдет, может быть, в сочетаниях типа «птичьи повадки», «птичий скелет» и т. д.), но в более общем случае оно означает «относящийся к птицам», «имеющий какие-то черты, свойственные птице», а в данном конкретном случае надо перевести «пернатые друзья»; в других случаях он будет исходить из этимологии: на здоровье может быть оказано, конечно же, не «уничижительное» и не «пренебрежительное» действие, а, исходя из того, что прилагательное péjoratif происходит от латинского слова pejor, «худший», сравнительной степени прилагательного malus, «плохой», – только такое действие, которое приводит к ухудшению состояния, то есть «негативное (вредное, неблаготворное, губительное, пагубное)» действие. Я не знаю, как перевели англофоны и франкофоны фамилию персонажа «Золотого теленка», Ухудшанский, но не буду удивлен, если окажется, что он фигурирует в переводе именно как, соответственно, Pejorative/Péjoratif. Но мы говорим про опытных переводчиков, а начинающим поможет только включение недостающих эквивалентов в нормативный словарь.

Публикации, посвященные практическому переводу, и реальная работа переводчиков