Записки Видока (сборник) - Эжен Видок

Я вознамерился посетить Новый свет, но судьба разрушила этот план: в Дюнкирхенской гавани не было ни одного корабля. Я отправился в Кале, чтобы отплыть немедленно, но с меня запросили непомерную плату, однако обнадежили, что в Остенде это может стоить дешевле вследствие конкуренции. Прибыл я и туда, но капитаны оказались такими же несговорчивыми, как и в Кале. Тут я впал в то отчаянное настроение, когда человек бывает готов покориться первому встречному. Не знаю почему, но я вообразил, что наткнусь на какого-нибудь добряка, который возьмет меня на корабль задарма или по крайней мере сделает значительную уступку благодаря моему обаянию. И тут, будто отвечая моим мечтам, ко мне подошел весьма любезный человек, назвавший себя корабельным маклером. Когда я открыл ему цель своего пребывания в Остенде, он стал предлагать мне свои услуги. «Вы мне нравитесь. Я люблю открытые, искренние лица. Хотите, я предоставлю вам проезд за смешные деньги?» Я поспешил выразить ему свою благодарность. «Да к чему все это! Когда дело будет сделано, тогда я, пожалуй, приму ее; надеюсь, это произойдет скоро, но до тех пор вы, вероятно, успеете соскучиться здесь. Не хотите ли отправиться со мной в Блакенберг? Там мы отужинаем в обществе милейших господ, которые в восторге от французов».

Маклер был так любезен, приглашал так дружелюбно, что отказываться было бы невежливо. Итак, я согласился, и он привел меня в дом, где нас встретили премилые дамы, принявшие меня с тем беззаветным гостеприимством древности, которое не ограничивалось только одним угощением. Вероятно, в полночь (я говорю «вероятно», потому что мы уже потеряли счет времени) я почувствовал тяжесть в голове и в ногах. Вокруг меня все двигалось и вертелось, так что я не заметил, как меня раздели. В какой-то момент мне показалось, что я нахожусь в дезабилье[1] рядом с одной из нимф. Может, это действительно так и было, но я заснул. Пробудился я от ощущения сильного холода. Вместо зеленых занавесок, мелькавших передо мной, как во сне, моим глазам представился лес мачт, а кругом раздавались крики, которые обычно звучат в приморских гаванях. Я приподнялся и увидел, что лежу среди корабельных снастей. Я бредил или все вчерашнее было сном? Я ощупывал себя, щипал и когда, наконец, встал на ноги, то убедился в том, что не брежу. Я оказался полураздетым и, за исключением двух талеров, припрятанных в кармане исподнего платья, у меня за душой не было ни гроша. Тогда я пришел в неописуемую ярость, но где искать концы? Я не смог бы даже указать то место, где меня так ловко обчистили.

Понятно, что путешествие в Америку пришлось отложить в долгий ящик, – мне суждено было пресмыкаться на старом континенте; мне приходилось коснеть на самой низкой ступени цивилизации, и будущее тем более меня беспокоило, что у меня совсем не было средств в настоящем.

У меня появилось невольное сожаление о родительском крове, ведь у отца я всегда был бы сыт. Вместе с этими сожалениями в моей голове мелькало множество моральных сентенций, которые мне старались втолковать с детства: не добром нажитое прахом пойдет; что посеешь, то и пожнешь и тому подобное.

В таком положении мне оставалось лишь одно – вернуться на родину. Но на что жить до тех пор? Пока я стоял в раздумье, мимо меня прошел человек, которого по одежде можно было принять за разносчика. Я заговорил с ним, и он сообщил мне, что держит путь в Лилль, что торгует опиумом, эликсирами и различными порошками, что срезает мозоли, а иногда даже и зубы дергает. «Это хорошее ремесло, но я старею, и мне бы не помешал помощник, который носил бы мой мешок. Такой молодец, как ты, мне и нужен: сильные ноги, верный глаз. Если хочешь, отправимся в дорогу вместе», – предложил странник. «Охотно», – согласился я.

Так я и стал жить на иждивении отца Годара. Потихоньку мы приближались к Аррасу. Наконец, в один из рыночных дней мы прибыли в Лилль. Отец Годар, не теряя времени, сразу пошел на площадь. Там он велел мне разложить столик, ящички, скляночки, пакетики и предложил созывать покупателей. Этого только недоставало! Я хорошо позавтракал за его счет, но такое предложение взбесило меня! Мало того что я тащил, как вол, его багаж от Остенде до Лилля, так теперь еще в двух шагах от Арраса должен был выставляться напоказ! Нет уж, увольте! Я послал отца Годара ко всем чертям и тотчас направился к родному городу, колокольня которого не замедлила показаться. Достигнув городского вала до наступления сумерек, я приостановился, содрогнувшись при мысли о предстоящем свидании. Я даже думал было повернуть назад, но, обессилевший от усталости и голода, не мог этого сделать. Я побежал в родительский дом. Мать была в булочной одна. Я вошел, упал перед ней на колени и со слезами принялся молить о прощении. Бедная женщина, она едва узнала меня – так сильно я изменился. Мать очень растрогалась и была не в силах оттолкнуть меня; она даже не помянула старое. Накормив, она отвела меня в мою прежнюю комнату. Между тем необходимо было предупредить отца о моем возвращении, а мать не сумела бы выдержать первый взрыв его гнева. Один из друзей семьи, священник анжуйского полка, взял это на себя; отец после сильной вспышки ярости согласился, однако, простить меня. Я страшился его непреклонности, но когда услышал о прощении, то запрыгал от радости. Священник сообщил мне эту новость, сопроводив ее наставлением, но я не помню ни слова из него; помню только, что он привел притчу о блудном сыне, – то была почти моя собственная история.

Я спокойно вернулся к домашнему очагу. Отец окончательно был сбит с толку тем пафосом, с которым я объявил о своем желании поступить на службу. Ему не оставалось ничего другого, как согласиться; на следующий же день на мне был мундир бурбонского полка. Благодаря моей осанке, представительному виду и умению ловко владеть оружием меня причислили к егерям.

Почти сразу после своего назначения я ранил на дуэли двух старых служак, вздумавших обидеться на мое стремительное продвижение, но вскоре я сам последовал за ними в госпиталь, потому что меня ранил их приятель. Этим я привлек к себе внимание, и многие стали подстрекать меня к ссорам. За полгода я успел убить двух человек и раз пятнадцать дрался на дуэлях. Одним словом, я наслаждался счастьем гарнизонной жизни, тем более что в караул меня всегда нанимали добрые купцы, дочки которых наперебой старались угождать мне.

Но я не мог навсегда остаться в Аррасе: объявили войну с Австрией. Со своим полком я присутствовал при поражении Маркена, закончившемся в Лилле умерщвлением храброго и несчастного генерала Диллона.

Тяжело раненный, я попал в госпиталь, где пробыл больше месяца, после чего получил отпуск на шесть недель. Я вновь отправился в Аррас. Каково было мое удивление, когда я нашел там отца занимающим общественную должность! Как бывшему булочнику, ему поручили смотреть за продовольственными магазинами, чтобы там не расхищали хлеб. Во время голода исполнение такой обязанности, хотя отец и служил безвозмездно, было сопряжено с большими опасностями и, по всей вероятности, привело бы его на гильотину, если бы не покровительство гражданина Суама, начальника 2-го батальона.

По окончании отпуска я отправился в Живе, откуда мой полк вскоре командировали в графство Намюр. Нас разместили в лачугах на берегах Мааса. Так как австрийцы были на виду, то не проходило и дня без какой-либо стычки. В одной из них, наиболее серьезной, нас отбросили к Живе. При отступлении меня ранили в ногу, вследствие чего я вновь оказался в госпитале, а затем остался в резерве. В это время мимо нас проходил германский легион, состоявший главным образом из дезертиров и фехтмейстеров[2]. Один из главных начальников предложил мне вступить в их отряд в чине вахмистра[3]. Я принял предложение и на другой день был уже на пути к Фландрии. Без сомнения, служа в этом отряде, я стал бы офицером, но рана моя открылась со столь опасными признаками, что мне снова пришлось проситься в отпуск. Через шесть дней я прибыл в Аррас.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вступив в город, я был поражен отпечатком уныния и ужаса на всех встречавшихся мне лицах. Прохожие недоверчиво на меня посматривали и обходили стороной, когда я пытался расспросить их о причине такой перемены. Что здесь могло произойти? С трудом пробираясь сквозь толпу, забившую мрачные улицы, я достиг площади. Первое, что бросилось мне в глаза, – гильотина, грозно возвышавшаяся над безмолвной людской массой. Перед ней стоял старик, которого привязывали к роковой доске.

Вдруг раздались звуки труб. На эстраде, занятой оркестром, сидел молодой человек, небрежно опиравшийся на кавалерийскую саблю. Его пояс украшали пистолеты, а на шляпе, надетой на испанский манер, развевалось трехцветное перо. То был Жозеф Лебон. В данную минуту на его гнусной физиономии появилась отвратительная улыбка. Он перестал отбивать такт левой ногой, и трубы смолкли. По мановению его руки старика положили под нож.