Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы - Елена Григорьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался – и ничего, вырос».
«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»
Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я – не их, что меня из детдома взяли.
После школы я снова пошел на речку.
– Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?
– Ты что! Вот придумал! – Дядя Коля даже рассердился. – Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, – одно лицо!
Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка – папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа – газеты читает, мама – по телефону. Я вроде как лишний.
– Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? – рассуждал дядя Коля. – Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?
Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом – обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»
– А с другой стороны, – продолжал дядя Коля, – будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!
– Кем, кем предусмотрено?
– Да Им же, Им! – и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. – К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня – никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.
«И правда, – подумал я, – если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»
И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…
Почему рисуют маслом?
Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.
– Слушай, – спросил я Вовку, – а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?
– «Рисует!» – передразнил меня Вовка. – Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.
– Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, – не унимался я. – Значит, рисует.
– А я тебе говорю: пишут! – разозлился Вовка. – Нам на экскурсии говорили, что картины – пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.
Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».
«Хотя, – рассуждал я дальше, – сливочное – оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным – оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»
А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»
Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…
Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня – блюдце с икрой, в правой – кисточка. А вокруг – старые мастера: «Смотрите-ка, – говорят, – он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»
И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»
… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно – художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»
Белая лошадь и черный монах
Сплаваем? – спросил Вовка.
– Не-а…
– А че?
– Холодно, боюсь, ногу сведет.
– Чего вдруг?
– А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!
– Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.
– А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.
– Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?
– Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.
– Это на какой?
– Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась – а деревни нашей нет.
– Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!
Мы помолчали.
– А я знаешь, чего боюсь? – спросил Вовка. – Белой лошади.
– Какой?
– Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно – а там все белое, а в белом – она, лошадь. Туда прошла, обратно – медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!
– А я монаха боюсь. Черного…
– Откуда здесь монах?
– Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу – вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.
– Да где ему тут взяться? – Вовка говорит. – Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?
– Да нет, ну весь в черном, и лицо такое – страшное…
– Да, надо тебя от страхов лечить, – сказал Вовка, помолчав.
– А сам-то? С белой лошадью?
– Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.
И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.
– Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!
– Так ты не бегай! Стой себе, как все!
– Скучно! И потом, что я – трус, что ли?
– А я в городе в лифте боюсь… – сказал я.
– Застрять, что ли? – засмеялся Вовка.
– Нет. Я боюсь… улететь.
– Куда?
– Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?
– Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.
– А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.
– Ну ты даешь! Ноль – это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!
– Чего?
– Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!
– И что?
– Дураки… Все как засмеются!
– Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…
Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела – столько всего накатило!
– Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…
– Кошка, что ли?
– Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!
– Наоборот, хорошо: живое существо!
– Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…
– Что вообще?
– Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.
– Сказки все это, не слушай. Кошки – такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…