Надо как-то жить - Александр Попов

Вера Матвеевна пожаловалась Ларисе Федоровне:

– Иврит нашим детям показался трудным, а порядки местные запутанными, и они не захотели их признавать, а климат так просто-напросто угнетал – жара, жара, как в пекле. Не втерлись они в ту жизнь, не втерпелись в нее! А чтобы заработать там какую разнесчастную копейку, нужно так вкалывать, как нам здесь, в Союзе, Ларисочка, и в самом страшном сне не снилось. И в Россию назад не хотели возвращаться – ведь здесь жизнь вывернута наизнанку. Разве тут ухватишь за перышко птицу-счастье? А как, скажи, содержать семью, если все втридорога, а денег, говоришь, месяцами не выплачивают? Ай, что уж!.. Чуток поднатаскались мои ребятишки в английском и потихоньку разъехались. Мы с Сашей никого не удерживали. Нам, старым да больным, куда уж переться следом. Содержим маленькую закусочную, – нам много не надо. А они молодые – пусть поищут, где лучше. Теперь вроде бы приткнулись. Дай Бог им счастья.

– Дай Бог им счастья, Верочка, дай Бог, – участливо вторила подруге Лариса Федоровна, думая и о своих детях и внуках.

Вера Матвеевна вроде как спохватилась:

– Да ты не подумай чего – в Израиле жутко как хорошо живется. – Перешла на шепоток: – Вот что, Лариса: мы еще почему прикатили? Саша намеревается вас с Мишей к нам утянуть. Ты уговори-ка своего – будем, как и раньше, одним домом жить-поживать… там. Ну, как?

– Там? А-а, там! – неопределенно и лишне махнула рукой не сразу сообразившая Лариса Федоровна. – Что ты, что ты, Веруня!.. Вы, ребята, не вздумайте при Михаиле брякнуть этакое – вспыхнет, нагрубит да с Сашей в пух и прах переругается чего доброго. Уж я его знаю. Да и вы, поди, помните его характерец.

– Ах, Ларисонька, а как вместе мы славненько жили бы, – непритворно подосадовала Вера Матвеевна, прижимаясь к подруге.

И они стали вспоминать, как когда-то долго-долго прожили вместе в этом родовом гнезде Небораковых, да ни разу не поругавшись, да детей вырастив, да сызбытком испив из общих чаш и горького и сладкого.

– Чего только не было, а счастья – больше, ей-богу больше, – умилились и всплакнули обе.

2

Почти весь май и июнь Александр Ильич вместе с супругой с утра пораньше уезжали в город, иногда на рейсовом автобусе, другой раз на стареньком, шелушащемся "Жигуленке" Михаила Ильича. Азартно и деловито бегали по конторам и управлениям – выхлопатывали пенсии. Возвращались обычно после обеда, утомившиеся и взмокшие, но счастливо-возбужденные и даже другой раз сияющие.

– Все такое кругом родное и желанное, ребята, аж голова кружится, – закатывала глаза и прижимала к груди ладони Вера Матвеевна.

– И лица, лица-то какие всюду – родные, сибирские, нашенские! – резким взмахом руки метила она форсистое "нашенские".

– Как нам всего этого не хватает там! Правда ведь, Саша?

Супруг, отирая носовым платком свою замечательную персикового отлива залысину и крепкую пропеченную шею, отзывался хмурым "угу", видимо, в трезвом виде стесняясь перед братом и его женой выдавать свои истинные чувства и настроения.

Сумками привозили из города разных вещей и разносолов – чувствовалось, денег у них водилось немало, и ни в чем они себе не отказывали. Несомненно, хотелось им порадовать, а может, еще и подивить родственников: дескать, знай наших. Михаил же Ильич с Ларисой Федоровной уже к началу июня сидели "на подсосе", без денег. И в огороде вызрела лишь только редиска, сиротливо прижившись по коемкам пяти-шести пока почти девственно голеньких грядок, припушенных ростками. Еще лук с укропцем да прозрачно-бледные листочки салата порадовали глаз в середине июня. По-доброму, лишь к вершине лета жди в Сибири какого-то урожая – молодой картошки, ягод или огурцов, а уж всякой съедобной травы в июле напрет из земли столько, что – ешь не хочу. Угощать да потчевать гостей по-настоящему, хлебосольно, оказывалось нечем, катастрофически и вероломно нечем. Оставались кое-какие запасы с прошлогоднего урожая, с десяток банок варенья, немного круп, муки и сахара. Да еще днями пропадавшая в стаде на лугах пеструшка Машка молока приносила, много да отменного, будто проявляла коровенка радение, выручая своих стыдящихся, обедневших хозяев. Спасибо, водилось вдосталь масла и сыра – Лариса Федоровна слыла большой умелицей в их приготовлении.

Михаилу Ильичу зарплату не выплачивали. Он со всем своим начальством переругался, а что толку – денег в кассе не водилось уже второй год. Свинину страна железнодорожными вагонами и фурами везла из Китая, а про местную говорили – "нерентабельная", то есть не оправдывающая затрат и усилий. Михаил Ильич как услышит или подумает о "нерентабельной" набережновской свинине, так сразу обливается потом от приступа злости на всех, кто говорит так, но особенно на тех "деятелей", которые ехали за свининой за тридевять земель.

Дела у Ларисы Федоровны шли чуток получше – ее школьные отпускные районо сулило к концу июля.

– Половинку бы выдали – уже счастье было бы какое, – говорила она мужу.

Но как раздумается про деньги, так в сердце скалывающе подхватывало и мучало.

– Неужели не дадут? – размышляла она вслух при муже, но тихо-тихо, чтобы гости не услышали. – Ой, стыдобушка-то какая жить без денег! Чую, Саша с Верой считают нас беспорточниками… А вдруг не выдержит у меня сердце? Не помереть бы при гостях, Миша. Пускай уедут – тогда уж… – Но обрывала свои размышления, как бы приструнивала себя, а что "тогда уж" – и сама хорошенько не понимала. Утыкалась в какую-нибудь работу по дому, чтобы забыться и сердцем отойти.

Были бы одни – как-нибудь протянули бы: уже привыкли за пять-семь лет перестройки и реформ ко всякого рода перебоям и лишениям. Притерпелись и к затяжному безденежью, но теперь оно будто удавкой затянулось на шее – нечем дышать, больно.

Морщась, разъяснял старшему брату младший:

– Помнишь, наверно, Санек: в Союзе считай все было по талонам. Нынче же провизий всюду каких хочешь и не хочешь, море разливанное, а денег – хотя и миллионные наши зарплаты, а попробуй разживись.

Старший предлагал младшему денег, не в долг, а так – так, как раньше водилось в дружном небораковском доме: все – общее, небораковское, делить нечего и незачем, и зарплаты зачастую попадали в один котел.

– На, Михайла, бери, сколько надо, – протянул брат брату свое щекасто-раздутое, сыто лоснящееся портмоне.

Младший отвернулся:

– Да не жалуюсь я на жизнь! Так, ворчу по-стариковски. Как-нибудь выкарабкаемся. Видишь – руки-ноги есть! – зачем-то повертел он перед самыми глазами брата своими корковато-серыми руками.

Старший не обиделся – как никто на этой земле знал, что нет и быть не может в младшем и капельки зла; а если и злится, так праведно, по делу. "Довели, гады", – подумал старший.

Погодя снова и снова предлагал. Младшему было невыносимо стыдно. Он злился, грубо отказывался от денег. Сутуло согнувшись, брел к соседям и товарищам одалживать, но перепадало немного, потому что все село сидело без денег.

Старший брат смирился-таки – перестал предлагать. Будучи опытным шофером, вместе с женой "сманеврировал" – продуктов закупали побольше.

Вечерами, ужиная, братья с женами сидели под навесом во дворе до самого темна, а порой и до утренней зари, вспоминали былое, судачили, немножко, случалось, бражничали.

– Айда с нами в Израиль! – осмелев после бутылки-второй, предлагал младшему старший, отчего-то настойчиво неправильно произнося слово "Израиль". – Вот где жизнь!

– Израиль, Израиль, Саша, – методично, как на счетах щелкала, поправляла Вера Матвеевна супруга. – Пора бы уже привыкнуть.

Александр Ильич сердито шевелил своими роскошными брежневскими бровями: мол, не встревай в мужской разговор.

– Гнете вы хрип, мучаетесь, а проку? Богатеют и с жиру бесятся, гляжу, другие, а вам что перепадает? Скажи-кась, Михайла, сколько свинюшек осталось на твоем комплексе? Молчишь! А тебя, Лариса, деточки в школе не замучили еще? Ладно, не рассказывай – знаем: спивается наша холостежь и наркоманит по-черному. Вижу, вы тут, как проклятые, с сорняками воюете, а в Израиле знаете как? Земельки-то мало, каждый клочок на вес золота; укрывают ее пленкой, все дырочки тщательно затыкают, потом подгоняют спецтехнику и – пускают под пленку газ. Хочешь верь, хочешь нет – ни одной потом лишней травинки не вырастает, а только культура прет, как тесто на опаре. Так-то в Израиле!

– В Израиле! В Израиле!..

– Цыц!

– Верю, – хмуро посмеивался младший.

– Надо вам, ребята, побывать на Мертвом море, – вступала в разговор Вера Матвеевна. – Искупаешься в нем с десяток раз и – как молодой…

– Ну? – мычал Михаил Ильич.

– А русских там – пропасть! – перебивал жену Александр Ильич. – Так порой и мерещится, что снова очутился где в Союзе… В Израиле и нищий, самый что ни есть бездомный не пропадет: на бережку моря палаточку разбивай и – живи себе на здоровье. Теплынь! Комаров нету! А покушать – у-у-у, ноу проблем. – И под "ноу проблем" он щеголевато щелкал пальцами; а младший грубо кашлял в кулак. – Ресторан или закусочная закрываются – и столько выбрасывается доброго харча, вернее, выставляется для бедноты, что диву даешься. Уж мы-то с Верой знаем: какие-никакие, но торгаши теперь! А в России как: приготовили котлеты, но сегодня не продали, завтра могут загнать, послезавтра, а то и послепослезавтра. В Израиле не то, братцы мои: утром приготовил, а ежели не продал до вечера – выбрасывай. Выбрасывай, голубчик, не финти! Подловим – худо тебе будет. Так-то! Ну, что, родненькие мои, двинем в Израиль?