Между живой водой и мертвой. Практика интегративной гипнотерапии - Леонид Кроль

Для меня также личностно важно то, что у меня с детства сохраняется ощущение плохих, неумелых рук. Окружающая реальность как бы неподвластна мне. И возможность оперировать этой человеческой реальностью на уровне образов, нерукотворных воздействий является важным воплощением внутреннего. Так же, как и близорукость. Необходимость приглядываться к визуальному туману в конце концов привела к тому, что появилось ясное вглядывание во что-то неизвестное, когда вдруг начинают ярко играть детали. И такие переходы между близорукой блеклостью и отчетливой ясностью – важная часть интегративной гипнотерапии.

Мне кажется, что в терапии очень важно прислушиваться ко внутренним подсказкам, что сейчас нужно сказать или сделать. Такие подсказки не вытекают логически из того, чему тебя учили, или из того, к чему тебя призывает или на что провоцирует твой клиент. Эта обращенность внутрь самого себя, вылавливание чего-то неизвестного на самых разных глубинах мне кажется важной для поддержания терапевтического поиска. Если заглушать этот внутренний голос, поток свободных ассоциаций, то ощущения становятся более бедными и скудными. Теряется динамика процесса. Мне очень нравится, что наведение транса позволяет раскрепостить свой внутренний словесный поток, поток образов.

Метод интегративной гипнотерапии складывался из трех составляющих моего опыта: (1) моей психотерапевтической практики; (2) наблюдения за работой других профессионалов; (3) собственного психотерапевтического опыта.

Я занимаюсь психотерапией около двадцати лет. И большую часть этого времени я учился у пациентов и собственной интуиции. Моя первая специальность – невропатолог – нравится мне тем, что она очень точная, в ней все раскладывается по полочкам. Но к концу обучения в медицинском институте я понял, что, с одной стороны, человек рассматривается здесь как нечто вполне материальное, а с другой стороны, неизвестного гораздо больше, чем известного. Существующие медицинские подходы к человеку отталкивали меня своей статичностью и настораживали тем, что люди, которые этим занимались, часто оказывались такими перегоревшими, незаинтересованными. С другой стороны, мне казалось, что психологические знания, которые мне хотелось бы получить, разбросаны везде: в поэтических текстах, в лингвистических штудиях, в случайных книжках, мифологиях. И между этими подходами нет мостика. У меня сохраняется ощущение некоей тайны, ощущение, что где-то это существует, может быть, на Западе, но мне оно пока недоступно. Это ощущение тайны, которую можно открыть самому, или где-то найти, или просто дозреть до этого, было каким-то магнитом, вело меня куда-то.

Потом, приобретя психиатрический опыт, я занимался практической психологией. Мне стало понятно, что в готовом виде практической психологии не существует – о человеке можно думать и размышлять, а не получать готовые знания. Это был важный для меня опыт, состоящий в том, чтобы осознать: нельзя вначале продиагностировать, а потом воздействовать. Процессы диагностики и воздействия являются слитыми в каждом шаге работы. Поэтому тем ранним годам я обязан очень важной составляющей в своей работе – опыту отчаяния, когда ты не знаешь, что именно делать, но что-то сделать нужно. В каком-то смысле, это опыт сельского врача, когда, может быть, ты делаешь работу не очень умело, но кроме тебя ее вообще никто не сделает. Я благодарен тому времени, когда брался за совершенно бесперспективные случаи, за которые нельзя было бы браться. Будучи потом личностно проработанными, такие случаи очень важны. С одной стороны – ощущение хирурга, который режет тело, а не человека, с другой стороны – трепет собственных чувств: нельзя и хочется, отчаяние и надежда, риск и профессионализм. Это был совершенно новый набор ощущений. Важно просто не передозировать их, а удержать в состоянии равновесия, чтобы не впадать в эмоциональный накал и не уходить в хирургическую стерильность. Для меня очень важен этот личностный прошлый ресурс – выживание на пустыре. У меня есть ощущение, что я могу к любому случаю придумать собственный прием, метод, свой изящный способ работы. Я знаю, что не нужно бояться рискнуть или крепко взяться. Не следует все время стараться быть ласковым, оставаясь на радостной и светлой стороне взаимоотношений. Мне кажется, более важно, чтобы чувства менялись и мерцали. Горе может смениться радостью, отчаяние – надеждой, поэтому не нужно бояться иногда совершать ошибку. Иногда бывает достаточным недолгое, но болезненное воздействие. Если в процессе терапии ты нажимаешь на болевую точку, это не значит, что ты ее вызвал. Скорее всего, она уже существовала, просто ты на нее нажал. И, может быть, нажимая эту болевую точку, ты в конце концов даешь очень положительный эффект. При этом я считаю, что нужно избегать всех болевых точек, но не надо их бояться, потому что бывает необходимо что-то выдавить, что-то иссечь. Очень важно допускать такое временное неприятное воздействие, надо идти в теневые зоны, часто резко, потому что иногда резкий ход гораздо менее болезнен, чем постепенный.

В том профессиональном отрочестве для меня очень интересным был опыт общения с несколькими московскими психотерапевтами, к которым я ходил на сеансы. Это Марк Лейнгольд и Давид Черняховский, которые работали в психиатрических диспансерах. Они не знали ни про какие школы и техники, но сами работали очень ярко, спонтанно, сильно и неожиданно. Работали как ветеринары: успокаивали, поглаживали, лечили, перевязывали, только в терапевтическом смысле. Опыт тех лет – неописанная и неоцененная вещь, издержки нашей тогда бесписьменной профессиональной культуры. Это тоже было для меня важным – видеть, что такой уровень работы существует. Впечатления того времени подливали романтики в огонь будущего профессионализма.

Вторую составляющую моего опыта образует тот период, когда мне пришлось заниматься организацией учебных семинаров самых «отборных» западных психотерапевтов и много ездить на международные конференции. И вот тогда, на фоне своего «фельдшерского» профессионального опыта, я увидел огромную россыпь достижений профессионалов-психотерапевтов. Увидел совершенно замечательные подходы семейной терапии, гипноза, психодраматические, гештальтистские, психоаналитические. Увидел профессионалов, которые выросли в совершенно разных традициях. Некоторые повторяющиеся детали и уже готовые психотерапевтические изделия. То есть, если я до этого привык работать с инструментами, которые сам для себя делал, по случаю находил или покупал, то теперь вдруг получил возможность увидеть первоклассную лабораторию, супермаркет, где все разложено по полочкам и указано, что для чего предназначено.

Я много смотрел, как работают другие люди. И то, что видел, отсекало то лишнее, что делал я сам. Чем больше я видел, тем лучше понимал, что делаю сам. Мне были особенно интересны терапевты, которые отчетливо работают в парадоксальной манере. Карл Витакер мне понравился сочетанием простоты, «отвязности» и одновременно мудрости. Он был похож на старого ветеринара, который помогает родам лошади. Крепко держит ее и в нужный момент тянет, а в нужный момент поглаживает. И он нисколько не заинтересован тем, кто в этот момент рождается, потому что знает: всегда рождается одно и то же. Но он заинтересован именно в этом локальном, никому другому не заметном действии: где погладить, где надавить, где потянуть. И Витакер выполняет весь рабочий процесс, который, с одной стороны, автоматичен, а с другой стороны, совершенно нов. Для меня это было россыпью приемов, рождающихся здесь и сейчас.

Затем Фрэнк Фарелли, который тоже работает в провокативной манере. Он представляет собой сочетание карточного шулера, ковбоя и оперного певца. И несмотря на такие комиксные представления, он берет человека и вводит его в сильную зону риска, неожиданности и провокативности, при которой человек, оставаясь в неких сильных объятиях, рамках, начинает вибрировать и вдруг находит в себе неожиданную территорию, открывает неожиданный взгляд на самого себя. Такое сочетание циничности, цепкости и одновременно легкости, воздушности мне показалось тоже очень любопытным, потому что это в каком-то смысле терапия бессмысленностью, когда берется любой смысл, утрируется, карикатурируется, и тогда все прочие смыслы становятся условными, ставятся в некие кавычки. От этих потерь, от изменения этих смыслов коренным образом меняются как физические, так и другие идентификации человека. Это терапия встряхиванием.

Я очень обязан своему учителю психодрамы Йорану Хёгбергу. Он показал мне, как можно очень плавно, бережно и терпеливо общаться с клиентом, извлекая из него, как из музыкального инструмента, любые чувства, давая возможность звучать любым струнам. Для меня это, пожалуй, образ такого хорошего танцора, который не столько делает красивые па, сколько очень спокойно и плавно двигается, легко танцуя с любым партнером. При этом танец как будто бы лишен энергетики и сексуальности, но в нем каким-то неожиданным образом партнеру помогают правильно ставить руки и ноги. Человек теряет неловкость и начинает вдруг ощущать свое тело и легко двигаться. В психодраме я ощущал себя как упрямящегося ребенка, которому трудно двигаться и который постепенно, незаметно для себя начинает входить в этот ритм воздействия. Хёгберг показал мне эффектную и спокойную манеру работы с самыми разными проблемами. Я имею в виду не окончательное решение проблемы, а само психотерапевтическое движение, когда имеется возможность остановки в любой точке, движение с продолжением ровно до тех пор, пока этого хочется клиенту. Это пример движения от клиента и для клиента, танец для клиента и от клиента.