Наташина мечта - Ярослава Пулинович

На следующий день я прям минуты считала, когда уже, когда. И думаю еще такая — еще ведь опоздать нужно, по нормальному если. А потом такая думаю, ага, а вдруг я опоздаю, а он не дождется, подумает, не пришла я, передумала. В результате я в этот парк полшестого приперлась, сижу на скамеечке такая, даже не курю, жвачку мятную жую. Не знаю, сколько там сидела, испугалась даже уже, вдруг он не придет. Сижу, сижу, и вдруг у меня голос его за спиной раздается: «Здравствуй, Наташа». Я аж испугалась, но виду не подала, оборачиваюсь спокойненько: «Привет, говорю, Валера». А у самой все внутри десять раз перевернулось. Я даже дышать забыла как, в груди что-то так бум-бум, и воздух ртом ловлю. Ну, рассказывай, говорит, что у тебя. Я сижу такая, головой мотаю, как лошадь. Щас, говорю, с силами соберусь. Обижают вас там, спрашивает. Я такая — ну да, бывает. А из окна ты зачем прыгала, с собой хотела покончить? Я, конечно, ниче такого не хотела, это все Светка, дура, но все равно говорю — да, хотела. Тут он говорит — Наташа, может, ты сока хочешь или газировки там? Я говорю — хочу, и сигарет, если можно. Он пошел, сока принес, себе пива купил и сигареты мне протягивает, «Парламент». Сидим мы с ним, курим, я ему про жизнь нашу заливаю. Даже не знаю, что на меня нашло тогда, обычно это лохи только жалуются, а я лох что ли? Мы таких еще в малолетке вылавливали и по ноздрям стучали, что, падла, жисть у тебя тяжелая, говоришь? А тут как начала рассказывать, меня прям не заткнуть было. Рассказываю и думаю, щас он меня зачморит и все пропало. Скажет еще, детдомовка вшивая и уйдет. А он сидит, слушает и потом за руку еще меня взял, так осторожно-осторожно, как будто я маленькая. Меня даже в детском саду никто так за руку не брал, брали только если к заведующей вели. А я же уже не маленькая, а сердце так внутри — бум-бум. Вот дура, думаю, надо было у Светки крем взять, руки помазать, а то вдруг они у меня шершавые? И так мы долго с ним сидели, я ему много еще всякого наговорила. Про девок наших рассказала, про Иру Горбуненко, про Светку, подругу мою лучшую. Про дискачи наши. Потом он говорит, ну ладно, пойдем, Наташа, я тебя провожу. И мы с ним пошли. Идём, а я думаю, что ж ты сука-город, у нас такой маленький? Не погулять даже нормально. Вот были бы мы в Москве, мы бы с ним всю ночь шли, я бы ему все-все рассказала, и потом, когда утро уже, он бы мне сказал: «Наташа — ты реально самая клевая девчонка на земле. Выходи за меня замуж» Вот если бы мы были в Москве, он бы это обязательно сказал, а так нет — потому что для этого же надо еще с силами собраться, а на это время нужно. А какое тут время, если весь город за час обойти можно? И потом, когда мы с ним прощались у детдома уже, он меня так обнял и говорит: «Наташа, береги себя». Представляете? Наташа, береги себя… Наташа, береги себя… Я не помню, как я пришла, как я заснула, что я там воспитке нагнала. Со мной в первый раз такое было, что не помню ничего. Даже на всех бухаловах все всегда помнила, а тут как будто заболела. Лежу в комнате уже после отбоя и заснуть никак не могу. По стенам тени ползают, а я на них смотрю такая, и в голове: «Наташа, береги себя, Наташа, береги себя, Наташа, береги себя…» А потом началось, никогда еще такого не было. Вот мы с Русей целовались, да, а я никогда о нем не думала, а тут из головы не выходит и все. На уроках сижу и о нем думаю. С девками в умывалке курю и тоже о нем. Даже сочинение на четыре написала, там про Татьяну надо было, из этого, как его… Не помню, короче. Мне даже Светка сказала — Наташа, ты че как дура стала, с тобой разговариваешь, а ты как лошадь головой киваешь? Надо бы ее за волосы, а я молчу. Правда, как дура… И все время в окно наше смотрела, вдруг он придет? Ну, дура конечно, понимаю, что не придет, он че, знает в какой комнате я живу, и все равно смотрю, аж глаза болеть стали от постоянного смотрения. Девки мне такие — ты че? А я — ниче, и дальше смотрю…

А потом как-то раз я из школы прихожу, а Раиса Степановна мне такая: «Наташа, зайди». Я сразу поняла, не то че-то, пропалилась я где-то. Захожу в кабинет, а Раиса Степановна газету в руке держит, че, говорит, Банина, в девятку захотела, да? Она всегда всех девяткой пугает, но тут у нее такое лицо было, что я сразу поняла, что она сейчас, может, не посмотрит ни на что. Пару заяв на меня накатает и все — прощайте, девки. А че случилось, спрашиваю. Она такая — а я смотрю, у тебя жизнь здесь тяжелая, так может, в девятке лучше будет? И в руку мне, падла, вцепилась, шипит как змея, говорит, че ты, совсем охренела, когда тебя били, тебя вообще пальцем коснулся кто? Я про себя думаю — ага, попробуйте только ударьте, вы у меня все углы потом пересчитаете. А когда мне десять лет было, я помню, как та же Раиса Степановна меня один раз так по башке ударила, что потом неделю голова болела. Че, сучка, думает, я забыла че? Я ничего не забываю и забывать не собираюсь, я всех еще с говном съем, пусть только попробует кто… А потом такая думаю, а че это она, про че вообще? А че это вы, спрашиваю? Воспитка мне газету протягивает, говорит, на, почитай, красавица, звезда ты наша. Журналисты у нее интервью берут, видите ли… И так на меня смотрит — к тебе ведь по-хорошему, Наташенька, ну кто тебе тут зла желает, а? Вот ненавижу, когда она так говорит, прям в харю плюнуть хочется. Я газету взяла, в туалет пошла, сижу, читаю. А там все слово в слово почти, что я Валере рассказала. Вот сука, думаю, на хрена такое писать? Я же только тебе, тебе одному рассказала, ты че, совсем берегов не чуешь? Так расстроилась… Сижу, смотрю в одну точку. Вот думаю, сучара! А потом думаю, че это он сучара? Просто он не знал, что нельзя про такое писать, что меня убьют потом. Может, он меня защитить хотел, хотел, чтобы за мной пришли кто-нибудь и забрали меня? Он ведь не знает, как у нас тут все… И еще там фраза была такая: (вспоминает) «Эта девочка за свою короткую жизнь пережила очень-очень многое. И становится страшно от мысли — а сколько еще всего у нее впереди? Переживет ли?» И мне так хорошо стало от того, что ему за меня страшно. Первый раз кому-то за меня страшно стало. Аж стыдно сделалось, что я так про него подумала. Я даже газету эту, где имя его написано, поцеловала. Да по фиг, думаю, на воспитку, теперь за мной реальная сила появилась, че она против «Шишкинской искры» что ли попрет? Кишка тонка! Она-то за меня не переживает, а Валера вот переживает. Может, он меня заберет даже к себе жить, че мне эта воспитка уродливая? И тут меня как током по башке — а если она меня в девятку сбагрит? Три раза ведь уже обещала, а если в этот раз решит? Ищу Светку, говорю, меня в девятку отправляют. Светка такая — а че, вон Макса забрали, так он Гульке пишет, что реальным пацаном там стал, что вообще нисколечко не жалеет. Забей, говорит, там даже круче, там народ нормальный, если ты лохушка, так ты и здесь лохушка, а если нормальная девчонка, так и там нормальная. Правильно я говорю? Так-то да, отвечаю. Я и сама в принципе раньше так думала — ну отправят и отправят в эту девятку, да хоть в десятку, мне вообще по боку. Ну че мне, улица нужна что ли? Там школа круче, говорят, хоть вообще не ходи, все равно трояк натянут, и гулять тоже можно, только за территорию не выходить. А тут такая думаю — а как же я тогда с Валерой видеться буду? И прям слезы на глаза давят. В туалет убежала, на толчке сижу и плачу, как дура. Светка стучится — открой, говорит, ты че? А я такая — пошла на хрен, марамойка. И плачу сижу. Думаю, я воспитку эту вообще убью, если она заподлянку такую мне сделает. А потом мамку вспомнила. Она мне письмо один раз написала. Мне тогда года четыре было, а мамку мою на полгода в тюрьму забрали. Я у подруги ее жила, тети Ани. Тетя Аня меня никогда не била, как мамка, но все время орала и трогать вещи запрещала, хотя я и не трогала совсем. У нее видик был, и она боялась, что я его сломаю. А один раз она пришла и письмо мне принесла — танцуй, говорит, от мамки письмо пришло. Я такая — как танцуй? Она — ну, танцуй! Ну, я потанцевала немножко. А она такая — а ты танцуй и платье снимай. И сама ржет как лошадь, пьяная сильно была. Я говорю — не буду. Она такая — ну и письма тогда не получишь. И в комнату ушла. Я подождала-подождала, прихожу в комнату — давай письмо, говорю. А она храпит уже… Я у нее это письмо из кармана достала, распечатала и стала на него смотреть. И поняла, что там написано было. Там написано было: «Наташа, я тебя люблю и по тебе скучаю». Ну, правда, так написано было, хотя я еще даже читать не умела. Я это письмо потом постоянно доставала и смотрела на него. А когда мамка вернулась, я ей это письмо показала. И она у меня его забрала. Наверно, подумала, зачем мне письмо, если она вернулась. И еще вспомнила, что у меня две мамкиных фотографии есть, только они у воспиток в кабинете. У нас как-то раз бухалово было, и воспитки на утро шмон устроили — бухло в тумбочках искали, дуры сисястые. Ну вот, Наталья Юрьевна у меня сиську пива нашла, давай дальше рыться, а там фотки эти. Ну, она меня типа наказать решила и фотки эти себе забрала. Я про них и забыла даже. А тут вспомнила. Подумала, надо забрать. Только смена-то не её, не Натальи Юрьевны, а Раисина. Ну, по фиг, думаю, не отдашь, корова, я тебе устрою, блядь, сейчас. Пошла к Раисе в кабинет, говорю, фотки мамины отдайте. Думаю, сейчас как заряжу по роже, мне по фигу, куда меня потом отправят, хоть в колонию, такая злость была. А Раиса так на меня посмотрела, говорит, где они? Я говорю, в тумбочке у Натальи Юрьевны посмотрите. Ну, она посмотрела, поискала и нашла. Отдала мне эти фотки, и взгляд у неё какой-то был… Не так, как обычно. Ну точно, думаю, в девятку отправят. Пошла в умывалку, смотрю на фотки. Аж сердце забилось. Там одна фотка такая, знаете, где мамка накрашенная сидит, красивая такая, с мужиком каким-то. Рядом стол стоит, на столе поляна накрыта. Все-таки умела моя мамка жить, ничего не скажешь. А вторая фотка — там ей вообще четырнадцать лет. И вот я на ту фотку, где мамка с мужиком, вообще не смотрю. А смотрю на эту, четырнадцать где. Фотка черно-белая, и мамка там маленькая такая и испуганная какая-то. Вот, по идее-то эта, где с мужиком, она красивее так-то, а я на черно-белую смотрю, на мамку мою маленькую, на глаза ее испуганные, какая-то она там стоит, зажалась вся, как лохушки наши совсем, но я так не думаю про нее, потому что это мамка моя. И потому что она по другому зажалась, мне от этого как-то пожалеть ее хочется, прижать к себе и сказать: «Мамка моя, мамка…» А помнишь, ты мне письмо писала? Ты ведь мне это написала, это самое, что я тогда подумала? И вот я смотрю на фотографию и думаю — по идее-то если мамке моей просто не повезло, она ведь по сути никому, кроме меня, не нужна была. А я вот теперь нужна Валере. Ему ведь страшно за меня… И слезы сами собой так — кап на кафель, кап… Думала я про это, думала и даже про дискач в тот день, блин, забыла!