Есенин - Александр Сегень

— Давайте меняться! — предложил он. — Я бы хотел быть Проломовым. Поэт Проломов — это классно! Для поэтессы не подходит. А вам отдам свою, будете Артосова. Татьяна Артосова, отлично!

— Я согласна, — улыбалась Таня. — Только муж обидится, не разрешит. Он и так мне говорит: «Ты используешь брэнд моей фамилии». С меня за это денег не требует, а с вас за брэнд сдерёт три шкуры.

— А девичья какая?

— Саврасова.

— И вы не подписываетесь такой живописной фамилией!

— Хотела мужу сделать приятно.

— А он: «брэнд»! Бросьте его!

— Не могу, люблю.

— Какая вы хорошая, Таня!

Хитрова, напротив, всё больше и больше раздражала его. Она требовала к себе внимания, обращалась к нему через стол:

— Артосов! Ты почему не читаешь свои стихи? Разве мы приехали не на фестиваль поэзии? Забыл, что ли, как ты у нас в Питере читал про «до горы»? И меня, поди, забыл! Эх ты! А ну читай стихи, а то буду тебя щипать под столом!

— Клянусь Аполлоном, между нами ничего никогда не было, — шепнул Артосов в самое ухо Тане, отчего та засмеялась:

— Щекотно!

Ему было особенно приятно ухаживать за ней, зная, что она любит своего мужа и верна ему, и Артосов любит свою Асю и будет верен ей.

Поздно вечером, распластавшись на кровати и щёлкая пультом телевизора, Лещинский говорил:

— Как же я стал ленив, вальяжен. Я уже привык, что женщина сама ко мне приходит. А глядя на тебя, я удивляюсь. Куй железо! Ты ей явно понравился. Женщина без мужа за границей, а особенно в экзотической стране, расположена к романтическому приключению. Особенно удобно то, что при таком муже она, даже в случае сильного чувства, не станет требовать, чтобы ты развёлся со своей Настюхой и женился на ней.

— Да ладно тебе, старый селадон! Я даже не знаю, в каком она номере.

— А я, вот, хоть и ленив, а знаю. На нашем же этаже в самом дальнем конце.

— Ну так и иди сам.

— Говорю же, во мне барство.

— Шляхтич презренный!

Однако, когда Лещинский захрапел, Артосов понял, что ему не до сна, и решил просто так прогуляться. Выйдя из номера, он пьяненько подумал, что будет приятно хоть минуту постоять у двери Тани. Каково же было его удивление, когда он застал там Цекавого. Руководитель и организатор делегации стучался в дверь Таниного номера и строго бубнил своим басом:

— Татьяна, так не делается!

Ковры в гостинице были чрезвычайно мягкими, Артосов незаметно прошмыгнул к лестнице, спустился и бродил вдоль набережной, выкуривая одну за другой. Не сразу мысль его обратилась к тому, что он бродит вдоль берега Индийского океана, что судьба забросила его на дивный сказочный остров Буян, где круглый год — май.

Зазывалы из мелких харчевен горланили в его сторону, он же старался не смотреть на них, а разглядывал, что же там так обильно ползает на берегу вдоль кромки прибоя. Наконец, остановился и разглядел. Однажды ему довелось побывать в квартире, где тараканы в адском количестве среди бела дня ползали повсюду, уже нисколько не боясь людей и смерти от стремительного удара тапочкой. Точно так же здесь, ничего не страшась, ползали и жили своей ночной бурной жизнью — крабы. Многие из них дрались, расползаясь в стороны, а затем мужественно сшибаясь. Кто-то кому-то уже успел откусить клешню. Иные, напротив, одолев соперника, спешили воспользоваться своим успехом у дам.

— Мать честная! Наловить бы! — воскликнул Артосов, припоминая своё голодное детдомовское детство, да и время, когда им с Асей и детьми нередко приходилось сидеть впроголодь. Чудно, что здесь никто не спешил насобирать эту ползающую еду и наварить её на костре с солью и лавровым листом. Будь он простой советский пионер Валерка, а не увенчанный лаврами поэт Артосов, да он один наловил бы этих клешнястых, дал бы жизнь весёлому костерку, нашёл какую-нибудь посудину и наслаждался южной ночью. Его грешные мысли о Тане развеялись, и Артосов вернулся в свой гостиничный номер, продолжая мечтать о том, как он с хорошей компанией наловил бы тут крабов.

— Поздравляю, — проворчал Лещинский, переворачиваясь с боку на бок, а, взглянув на часы, добавил: — Чо так быренько?

На другой день проходило главное мероприятие. Хотя фестиваль поэзии и назывался всемирным, в нём, как оказалось, принимали участие только сами цейлонцы, наша вот эта делегация из России, поэты из Китая, Египта, Ирана и какой-то сдуру затесавшийся англичанин. Все читали свои стихи, никто друг друга не понимал, но это тем более было весело и забавно.

Артосов поглядывал то на Цекавого, то на Татьяну, то на Цекавого, то на Татьяну. Цекавый смотрелся героем войны, но, внимательно приглядевшись, можно было установить, что ни на какой войне он не был, и все ордена его липовые, штабные. Он обстреливал Таню многозначительными взглядами, но она всем видом своим показывала: «О, Госссподи!» И насчёт того, что могло происходить ночью, Артосов в общем-то успокоился.

Никто и не заметил, как постепенно стал чернеть Лещинский. А могли бы и заметить, и посочувствовать. Первым ударом для него стала антология. Оказалось, что в неё не вставили его статью «Тютчев и современная поэзия». Вместо статьи Лещинского фигурировала обширная вступиловка Валентина Устинова, председателя самопровозглашённой академии поэзии.

— Кто такой этот Устинов! — возмущался Вадим Болеславович. — Шарлатан! И его академия это чистой воды фикция.

— Так ты, поди, в основном-то о Тютчеве писал, — предположил Артосов.

— Разумеется, — сверкнул в его сторону глазом литературовед. — Но я и вас всех упомянул. Написал, что вы все стараетесь продолжать классические традиции. В меру своих сил, конечно. Надеюсь, ты сам-то отдаёшь себе отчёт, что вся ваша поэзия по большому счёту — балаган.

— Балаган — не балаган, а меня вон сколько тут пропечатали, — обиделся Артосов. — С тридцать седьмой по сорок пятую страничку, будьте любезны. Тридцать семь — сорок пять: от сталинских репрессий до победы над фашистской Германией.

Лещинский только горестно усмехнулся, но на его шляхетскую грусть у Валерия Ивановича больше не оставалось внимания. Хотелось смотреть и слушать, как читают стихи. Их переводили подстрочно по-английски, но Артосов не знал языков, а ему и не надо было. Он наслаждался интонациями, звучанием незнакомой речи, пущенной по ручьям и рекам стихосложения. Мелодичная тарабарщина умиляла и трогала его поэтическую душу. Ну, а когда читали наши, он, естественно, и смыслы понимал.

Поэт Днестров, в своё время переплывший в жизни огромное море алкоголя, страдал обилием тиков. Его трясло так, что казалось, посыплются винтики и вся конструкция рухнет. Но он умел держаться мэтром, играть глазками, владеть паузой и всеми методами изображения из себя представителя вечности.

— Когда я написал «Любашу», её запела вся страна. Поют и сейчас, несмотря на засилье рока.

Эту ключевую фразу он повторял на всех своих выступлениях, повторил и сейчас, хотя вряд ли хоть один человек в зале мог бы припомнить пусть одну строчку из некоей легендарной «Любаши», которая так и не стала «Катюшей». А уж последние стихи, которые он читал, и вовсе не имели искры.

Стихи Хворина отличались угрюмостью, в них горестно воспевалась гибель России и мира, смерть культуры, а вслед за ней и неизбежная кончина цивилизации. Что хорошо, каждое стихотворение состояло не более чем из пяти четверостиший, и прочёл он их всего три.

Сам Артосов прочёл и того меньше, два. Первое про Гагарина, второе — про чистый колодец. Гагарина пока ещё знали все, тема чистого колодца в поэзии беспроигрышная, и выступление прошло успешно. Отвыступавшись, он с удовольствием приготовился слушать девушек. Хитрова читала сильно и настолько эмоционально, что тем самым во многом покрывала обильные недостатки своей вычурной поэзии. Ей громко аплодировали, яркая блондинка зажгла сердца множества представителей темнокожего континента. И самих цейлонцев, и египтян, и пылких персов. Полюбилась она и китайцам. А вот Проломова читала робко и неуверенно, и не могла ничем зачехлить невзрачность своих полуученических стихов. Лишь в последних строках она как-то внутренне взбрыкнула, переломила себя и успела глянуть в зал с дерзким вызовом. Ей хлопали снисходительно, но видно было, что её тихая славянская красота не оставила людей равнодушными, хотя и не в такой мере, как раскованная яркость Хитровой. И лишь Артосов воскликнул:

— Прекрасные стихи!

Тотчас в его ухе проскрипел голос литературоведа:

— Ну разумеется, прекрасные… Но ведь положа руку на сердце…

— Да отстань ты, зануда, чо прицепился! — отодвинулся от него Артосов.

Всех удивил Цекавый. Сначала он прочитал три своих громоздких стихотворения, настолько напичканных угловатой патриотической риторикой, что хоть святых выноси. А потом он ещё и ознакомил людей со своими личными переводами своих личных стихов на английский язык. При этом ему пришлось мужественно продираться сквозь непроглядные заросли скверного произношения. Бедняге почти не хлопали.