Рассказы - Иван Цанкар

Крест был тяжелый, но Марко сейчас не замечал этого; он старался держать распятие так высоко, чтобы его было видно тем, кто замыкал процессию.

Они шли по улице, находившейся в старой части села. То тут, то там из окон выглядывали дети, изредка попадалась женщина, сидящая на пороге; почти все дома были заперты, а окна забиты. За процессией подымалось облако пыли. Вскоре улица пошла под гору. Дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, крытые соломой, выглядели все беднее. Все они были пустые, вымершие: мужчины работали на кирпичном заводе, женщины — в поле. Последние строения кончились, по обеим сторонам потянулись скучные росчисти, обнесенные каменными стенками, поросшие по краям ежевикой и орешником. На мгновение открылся вид на долину, на лучшую часть села. Там, внизу, была широкая и красивая улица; на площади стояло здание суда, ее окаймляли дома побогаче, лавки и трактиры. Дорога повернула налево, снова под уклон. Пригорок, поросший папоротником и кустами, закрыл вид на долину. А слева открылась даль, но пустынная и безотрадная. Волнистая цепь холмов, каменистых и бесплодных. Непривычным эхом разносились далеко вокруг молитвы, которые богомольцы тянули нараспев.

Солнце поднялось высоко, все накалилось. Лицо Марко горело, но он не потел. Ему было даже приятно, как если бы в зимний вечер он сидел, тепло укутанный, у жаркой печки. Он шел размеренной поступью; онемевшие руки не чувствовали тяжелой ноши; распятие по-прежнему высоко плыло над процессией, покачиваясь в такт шагам Марко. В голове у него роились светлые мысли.

Сейчас ему десять лет. Он кончил сельскую школу, и перед ним открывалось будущее. Он учился лучше всех в классе, священник и учитель его хвалили. Дома ни о чем еще не говорили, но он знал, что у матери и отца на уме — он пойдет в гимназию, этой осенью, через два месяца... Как сладостно это ожидание! Осенью, через два месяца — всего лишь два месяца этой страшной, страшной жизни! Всего два месяца — они показались ему короткими, точно две минуты. И тогда — в город. Там большие дома, там епископ, там всего в изобилии. Люди красиво одеты и едят белый хлеб, пироги, жаркое... Пироги, жаркое... Он увидел большой стол, накрытый белой скатертью и весь уставленный блюдами со вкусными и сладкими вещами; блюда полны до краев и благоухают; от них подымается пар, щекочет губы и ноздри; а рядом — фрукты, красные, сочные, прохладные яблоки... он протянул руку, откусил...

Ему невыносимо захотелось пить, во рту совсем пересохло, язык стал тяжелым и неповоротливым, словно он из жесткой кожи. И солнце палило. Стол, накрытый белой скатертью, исчез, Марко хотелось воды. Он огляделся вокруг и только теперь увидел пустынную, пустынную местность — поросшие травой участки с каменистой почвой, местами — огороженные клочки поля, повсюду камень, терновник, ежевика. На сердце стало тяжело, он почувствовал, что устал; руки заболели, крест стал казаться непомерно тяжелым, закачался, и Марко тихонько прислонил его к плечу.

— Моли бога за нас!.. Ты как крест держишь? — раздался сзади окрик пономаря.

Марко перехватил крест и поднял его высоко, еще выше, чем прежде. Христос глядел с высоты на безлюдный край.

Голос пономаря напугал Марко; он вдруг вздрогнул всем телом, и ему стало зябко. Только сейчас он опомнился и сообразил, куда идет и зачем. Следом за ним идут священник и пономарь, окропляющий святой водой пустые огороды, которые никогда ничего не родили и не родят. За священником и пономарем тянется длинная вереница женщин, старых, увечных, слишком слабых для работы на поле, и крестьян-бедняков, у которых ни земли, ни скотины и которым сам бог велел ходить процессиями. Сплошные отверженные, сплошная нищета... и он идет перед ними, высоко неся крест, на котором распят Христос. Над огородами разносятся поющие голоса, и одинокие птицы взмывают в небо, бегут от этого мертвенного пения.

На лбу у Марко проступил пот, покатился по щекам, капли усеяли верхнюю губу; Марко хотел обтереть лицо об воротник, но если бы он наклонил голову, крест зашатался бы и, чего доброго, упал; пот набирался на бровях, капал с подбородка, тек за воротник. Он почувствовал, как все тело стало мокрым, и министрантский балахон из грубого сукна жег его точно каленое железо. А солнце не переставая пекло, резало лицо, как ножом.

Если бы хоть каплю воды... нет, не каплю, полный ковш: он нагнул бы его и стал пить; холодный ковш, с него приятно капает, холодная вода течет с губ, может быть, несколько капель, холодных, веселых, скользнуло бы за ворот и покатилось по груди...

Желудок сводило; поесть бы — груш, яблок... ему вспомнились сияющие желтые абрикосы, которые он позавчера видал у торговки на площади. Марко простоял там чуть не четверть часа — ему еще никогда не приходилось пробовать абрикосы. Из здания суда вышел господин и купил их полный кулек. Марко стоял, а господин шел мимо него; он вынимал из кулька абрикос, сосал его, потом клал в рот и выплевывал косточку на землю; когда он поравнялся с Марко, тот посмотрел ему в глаза, и господин в свою очередь оглянулся на него. Марко задрожал, в глазах у него потемнело, и он услышал слова: «На, мальчик, ешь!» Но господин медленно удалялся прочь, не произнеся ни слова...

Потом его осенило... торговка иногда отворачивалась, да, даже вставала и отходила в сторону. Вот бы подойти, не торопясь, небрежно, будто он только хочет посмотреть, и взять тот абрикос, который лежит там, с краешку... Но он не решился. Теперь он жалел, что не решился...

Марко запутался в длинном балахоне, споткнулся, распятие грохнулось на каменистую тропинку, а он ударился лбом об дубовую крестовину. Пономарь схватил его за руку, приподнял и встряхнул.

— Ты что, крест хочешь сломать, а? Или мне тебя еще учить, как ходят? Становись!

И голос священника раздался сзади:

— Мальчик, до чего ты неловок! Разве ты не знаешь, что несешь в своих руках Христа?

Марко не взглянул ни на пономаря, ни на священника — он и так видел два толстых, сердитых, безжалостных лица. Он дрожал, и пот, струившийся по его лицу и по всему телу, сразу же становился ледяным. Он взял крест и поднял его; Христос закачался в воздухе, колыхнулся, задрожал, а потом начал равномерно подыматься и опускаться в такт Марковым шагам...

Люди страшны, сильны, злы. Марко боялся людей. Сейчас, когда пономарь кричал на него, а священник сердился, ему хотелось убежать, спрятаться и чтобы кто-нибудь погладил его по голове и сказал: «Бедный Марко!..» Тот господин прошел мимо, посмотрел, но не бросил ему абрикоса: «На, мальчик, ешь!» А что составлял для господина один абрикос! Марко б его любил, радовался, встречая на улице, а случись что-нибудь у господина, например, потеряй он что, Марко б ему тотчас принес. А когда Марко, взрослый, ученый и красиво одетый, вернулся бы из гимназии и поздоровался с господином, тот поглядел бы на него и удивился, а Марко ему в ответ: «Смотрите, сударь, я тот, кому вы дали абрикос!» Если бы у него был хоть один сияющий, желтый, сочный абрикос! В желудке, казалось, лежал камень; он поворачивался и подпрыгивал при каждом шаге. Страшно тяжелым был этот камень, и казалось, будто он сосет кровь из рук, из ног. Марко устал и мечтал присесть ненадолго, хотя бы на минуту, чтобы отдохнуть; крест он положил бы рядом, и руки в приятной истоме легли бы на колени.

Тропа стала шире и превратилась в ухабистую и пыльную дорогу, которая вилась по холму, подымаясь к грязной горной деревне. Вдоль дороги росли темнолистые груши, близ деревни стояла пара высоких пустых сушилок для сена. Процессия двигалась мимо старых, крытых соломой домов: оконницы были выкрашены где в красный, где в зеленый цвет, возле каждого дома громоздилась куча навоза, иной раз даже перед самой входной дверью, так что в дом надо было пробираться боком. Дети в грязных рубашонках, толстые, пугливые и любопытные, высыпали на порог; из домов вышли несколько сгорбленных женщин в зеленых воскресных платьях, платках с цветочным узором, с большими четками в руках и присоединились к процессии. После деревни дорога пошла под уклон; с правой стороны холм обрывался, точно в глубокую пропасть. Внизу начиналась узкая долина, и у склона холма, под деревней, бил ключ, который поил в долине поля и луга, а потом терялся в болоте. Процессия свернула налево, вверх по склону. Деревня осталась позади, и снова широкой полосой потянулись вдоль дороги пустующие росчисти. Только кое-где росла кукуруза, стояли группами груши и сливы, тень раскидистого ореха порой ложилась на дорогу.

Они медленно двигались вперед по круто забирающему в гору каменистому проселку. Молитвы звучали тише; священник, который молился по-прежнему, временами глубоко переводил дух; с лица его пот катился градом. Лица женщин и мужчин отупели, глаза глядели пусто; едва ворочая языком, они повторяли, как во сне: «Моли бога за нас!» Солнце палило беспощадно, лучи врезались в тело, точно слепящие бритвы. И придорожный терновник, и старые деревья с искривленными ветвями, и скучные, скучные полосы вскопанной земли — все было тихо и неподвижно, не дохнуло, не шевельнулось. Имена святых, призываемых хриплыми, истомленными жаждой голосами, умирали в раскаленном воздухе; ветра, который бы отнес их вдаль, чтобы там где-нибудь встрепенулись и зашумели, прислушиваясь, деревья, не было...