Рассказы зверолова - Владимир Алексеевич Панюков

Тяжело дыша и перебивая друг друга, они рассказали, что встретились с медведем, выстрелили в него по одному разу и в испуге бросились ко мне.

Я отправился с охотниками. Медведица была убита наповал, кусты малины вокруг поломаны, много ягод рассыпано по земле. Видно было, что зверь лакомился тут малиной.

Мы стали поднимать медведицу, чтобы отнести её к палатке, как вдруг на поляну выскочил медвежонок.

— Не стреляйте! — тихо сказал я товарищам, которые уже вскинули ружья. — Мы возьмём его живым.

Медвежонок насторожённо огляделся и скрылся в малине. Но пробежал недалеко, и скоро мы увидали, как он ловко карабкается по старой, покривившейся сосне. На самой верхушке дерева он остановился и, обхватив ствол цепкими лапами, уставился на нас.

— Подождём, — сказал я охотникам, приваливаясь к сосне. — По дереву лезть нельзя, оно никого из нас не выдержит. Да и надобности в этом нет: медвежонок долго не просидит. Тряхните ствол хорошенько и садитесь рядом.

Молодые охотники потрясли ствол старого дерева и уселись возле меня. Не прошло и часа, как медвежонок начал спускаться и очутился у меня в руках.

К нашему стану мы вернулись, когда уже село солнце и в тайге стало заметно темнеть.

Товарищи ждали нас с удачей: у них была рыба, в лукошках — полным-полно ягод; но, конечно, убитая медведица и живой медвежонок были самой ценной и интересной добычей.

На другой день я вернулся домой, а к вечеру уже ехал с медвежонком в Свердловск.

Там я остановился у директора мясокомбината, старого моего друга. Директор увидел медвежонка и стал упрашивать, чтобы я его подарил ему. У меня не было поручения поймать медведя, попал он ко мне по случаю. Мы назвали его Ерёмкой, и остался он у директора.

Месяцев через семь мне пришлось проезжать через Свердловск, когда я ехал в Москву.

Вспомнился мне Ерёмка, захотел я повидать его и сделал остановку на сутки.

Ерёмка стал большим медведем. Прикованный цепью к толстому столбу, он дико и грозно зарычал, как только я хотел подойти к нему. Да и никого он не признавал на мясокомбинате, кроме старого сторожа Герасима, который кормил его. Герасим смело приближался к страшному зверю, ласково называл его Ерёмкой, трепал по ушам. Ерёмка успокаивался, закрывал глаза и тихонько скулил.

Мне рассказали, что одно время хотели приспособить медведя для ночной охраны комбината. Вдоль ограды протянули толстую проволоку на подвесках, и медведь, привязанный цепью к ошейнику, мог свободно гулять по ночам. Но Герасим часто хворал, а без него никто не мог управиться с этим сильным и злобным зверем.

Года через три Ерёмка исчез.

Поздней осенью, в буран, никто не вышел поглядеть, как ведёт себя зверь.

А когда утром Герасим понёс ему корм, возле столба валялся перетёртый ошейник, и по земле, припорошённой первым снегом, тянулись в сторону леса тяжёлые медвежьи следы…

Медвежонок в беде

Как-то остались у меня на зиму два медвежонка.

Я отгородил им железными прутьями большой загон во дворе, сделал тёплую конуру, поставил лестницу, положил два толстых круглых чурбака.

Один медвежонок был очень спокойный: он больше ел да спал. А другой, игривый и ласковый, каждый день прыгал по лестнице, катался на чурбаках и часто падал.

Когда я выходил к своим питомцам, они уже ждали меня, но встречали по-разному. Один лениво потягивался и шёл ко мне вразвалку: он всё ещё дичился и не любил, когда я его гладил по шерсти — жёсткой и почти чёрной. А другой бежал со всех ног, облизывался, когда видел в руках у меня корм, высовывая розовый язык. Получив конфету, он проглатывал её, не разжёвывая, становился на задние лапы и, смешно наклоняя голову вправо и влево, пристально глядел на мои руки. Я прозвал его Лакомкой.

И вот однажды с Лакомкой случилась беда.

Ночью подморозило. Я вышел во двор утром и хотел задать корм, но меня окликнули с улицы. И пока я разговаривал с товарищем, Лакомка носился вдоль решётки, высовывая нос между прутьями и облизываясь.

И вдруг уселся с раскрытым ртом и жалобно заскулил. Я бросился к нему, глянул, и стало мне и смешно и горько: Лакомка нечаянно лизнул холодный прут решётки, и язык у него примёрз!

Он не знал, что делать. Попробовал крутить головой — больно! Упёрся одной лапой в решётку и хотел откинуть голову назад — больно!

Второй медвежонок увидел, что его товарищ попал в беду, испугался, убежал в конуру и с испугом глядел оттуда на меня.

Я побежал домой, принёс тёплой воды и осторожно брызнул ею на прут. Железо нагрелось, и язык у Лакомки отлип. Но перепуганный зверушка так и не тронулся с места: он сидел с раскрытым ртом, пока я не сунул ему конфету. Потом вскочил, закружился в загоне, прошёлся на задних лапах, но к решётке так и не подошёл.

С тех пор, до самой весны, медвежата свободно разгуливали по загону, резвились, играли, но никто из них не решался тронуть языком холодные от мороза прутья решётки.

Карусель

Конечно, не все медведи делались такими злобными, как Ерёмка. Бывали медведи и добрые: всё зависело от того, как за ними ухаживали. А с добрым словом да с любовью всякого зверя можно так выучить, что будет он похож на услужливую и ласковую домашнюю жучку. Но таким дикий зверь может стать только после долгой, хорошей дрессировки.

Лично мне дрессировать зверей не приходилось: я ловил их и отправлял в тот город, где они были нужны. Мои звери были дикими. А дикий зверь, как его ни ласкай, всегда сердитый: то норовит зубами схватить, то когтями царапнуть. Кормишь его, ходишь за ним, а всё остерегаешься.

Но был у меня один медведь, по кличке Кузя, — отменный добряк. И никакой особой школы не прошёл, а словно и не зверь — смирный, как телёнок. Вспоминаю я его, и он куда приятнее, чем те многие учёные звери, что выступают в цирке. Такие медведи, как Кузя, только у бродячих цыган бывали и показывали за деньги всякие штучки: как мужик из кабака шёл пьяный; как девица по воду ходила; как бороться надо, чтоб не драться, не кусаться, ниже пояса не браться.

Кузю я поймал, когда ему и трёх месяцев не было. Жил я тогда в Охотске, ловил