Город - Алекс Тарн

Тут ведь какое дело… Петербург — холодный город, холоднее не придумаешь. И связано это даже не с северной его широтой и низкими зимними температурами. Это город со строгой, холодной душой. Северная Пальмира? — Черта с два! Петербург — Снежная Королева земных городов.

Сильнее всего это чувствовали и чувствуют приезжие, в особенности — южане, выросшие в приветливых для человека местах с голубым небом, мягким говором и теплою душою. Кто не верит — перечитайте Гоголя или Достоевского — у них об этом много. Коренные же петербуржцы, с детства, подобно андерсеновскому Каю, носят в сердце ледяной осколок своего Города, и, поверьте, друзья, это нелегко. В чем в чем, а в повышенной жизнерадостности среднего петербуржца не обвинишь…

При чем тут окраины? А вот, смотрите. Людям всегда казалось, что Снежная Королева живет именно в петербургском центре, на широких площадях и улицах с великолепными дворцами, рядом с серой мощной рекой, скованной гранитными набережными. А коли так, то стоит только поселиться в некотором отдалении, выстроить себе по возможности теплую нору, сбиться в тесную кучу вместе с себе подобными и тогда… тогда уже можно будет спастись от ледяного ее дыхания. Наивные, напрасные надежды! Постройте теплый бревенчатый дом с русской печью, разбейте палисадник с цветами, насадите сад-огород… не поможет. И не важно, что далек ваш домик в Коломне от неумолимого кумира на бронзовом коне… вот уже, слышите, стук тяжелых его копыт?… все ближе и ближе… это к вам. Да что говорить — просто откройте «Медного Всадника» — там все написано.

Оттого-то все петербургские окраины, как ни отличались они от державного величия петербургского центра, рано или поздно становились его естественным продолжением — таким же холодным и отчужденным. Даже поздние хрущобы Дачного, даже облезлые корабли Гражданки, даже кооперативные ульи Ржевки-Пороховых…

Ветер с деревцем играет —бьет хлыстом.Тихо пьяный замерзаетпод кустом.

За оконцем хмарь и нечисть,дождь и грязь.Тонет-стонет человечье,матерясь.

Только ты завяжешь вечерузелком.Сложишь худенькие плечичелноком.

Лягут легкие ладонина виски.Тихо в доме, тихо в доме…Хо-ди-ки.

Воет ветер за стеною,дверь скрипит…Слышишь, ветер, ветер воет?Слышу. Спи.

Ах ты осень, распаскуда,гвоздь в боку!Рыжий в оспинах Иудана суку.

Такая вот окраинная петербургская осень. Нет, не в Коломне, но принцип — тот же. Вообще, осень в Городе всегда была для меня самой тяжелой порой. Казалось бы, странно: отчего именно осень?.. разве не зимой владычество Снежной Королевы становится всеобъемлющим? Так, да не так… Снег ведь, на самом деле, — радость. Сначала, с вечера, — мягкий и тяжелый снегопад, освещающий все вокруг каким-то нездешним, колеблющимся светом; потом, наутро, из окна — плавная нетронутая свежесть, осугробившиеся скамейки, объевшиеся снегом мусорные баки, кокетливые деревья — как вазоны с мороженым… Несешь ребенка в садик — хруп-хруп по белой целине… «хлуп-хлуп», — повторяет ребенок, и мы смеемся, все трое — я, ребенок и снег. Чем не счастье?

Конечно, счастье. Но сколько таких дней в году? — Раз, два, и обчелся, да и то — сугубо по недосмотру Королевы. Она, хоть и Снежная, но делает все, чтобы зима в Городе оставалась бесснежной, безрадостной, с мерзкой слякотью на хлюпающей одуревшей земле, с черной, солью траченой, наледью на тротуарах. А серая каша на мостовой? А воздух, липкий от мокрой пульпы? А грязное месиво — кучами вдоль улиц? А загребучие уборозавры и хамские грузовики, подающие задом? А автобусы, забитые потным, бесполым, агрессивным, забитым людом? Бр-р-р…

Но зима — все равно лучше осени. Потому что зимой есть куда сбежать; при всей зловредности Королевы, вокзалы отключить она не догадывается, что весьма неосмотрительно — ведь владения ее кончаются за городской чертой. А там, куда ей, сучке, грабли не дотянуть, там лежит-таки снег; там — чистота и свобода. Так что зимой, когда становится совсем невмоготу, всего-то и надо, что доехать до Финбана, вскочить в электричку и — бежать, бежать, бежать…

Бежать в заснежённость декабрьюОт грязи осенней и сволочи,В заросшем окурками тамбуреВцепиться в захватанный поручень.Вьюгу себе выбрав в попутчики,Ловить ее говор простуженный,Дымить папироской пахучею,Дышать на оконное кружево.И вместе с метелью белесоюЛечь навзничь на рельсы, по насыпи,Где поезд пластает колесамиИ страшно и сладко и ласково.Где жизнь, обновлением радуя,Легка, как фата подвенечная,И только последней засадоюГрозит остановка конечная.

Почему именно с Финбана? Да потому что там быстрее кончается Город. На прочих направлениях Королева пустила метастазы — Царское Село, Петергоф, Павловск… Хотя и там можно оторваться. Но, опять же, эта роскошь — бегство к снегу — позволительна только зимой. Осень же, увы, — черта лысого. Осень в Городе — это та же зима, только без снега в пригородах. А май осенью так безнадежно далек, что, кажется — не дожить. И ноги вечно мокрые. Короче — мрак.

Мрак-то мрак, да без него никак. Не видевший ада — в рай не попадет. Ну, и так далее. Даже в этой мерзкой поре Города есть свое очарование. Петербуржцы и мазохисты поймут меня сразу. Остальных же отсылаю к авторитетному мнению нашего общего знакомого: «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Первое — «в бою» — еще куда ни шло; но со вторым многие, в особенности, жизнерадостные южане не соглашаются. Некоторые даже пальцем у виска крутят: мол, тут, при всем нашем уважении, занесло господина поэта… какое же может быть удовольствие — с обрыва сверзиться?

Ах, южане, южане… Объясняю на пальцах. Полная свобода, обеспечивающая «упоение», возможна в двух и только в двух случаях: либо есть у тебя все, ну, то есть — все, о чем только можно подумать — и тогда уже ты можешь позволить себе любой крендебобель; либо, наоборот, нет у тебя ничего, ну, то есть — совсем ничего, ни крохи, то есть терять тебе ну совершенно нечего — и тогда ты тоже можешь позволить себе все. Свободен, воистину свободен! Такая вот простая петербургская логика. Осенне-зимний Петербург — это именно край мрачной бездны, иначе и не определишь.

Знавал я в институтские годы одного паренька со Ставрополья. На третьей или четвертой лекции по Истории КПСС наш лектор — бывший инструктор райкома и потомственный стукач — решил щегольнуть профессиональной памятью на лица и фамилии. Задав какой-то вопрос, он заговорщицки повернулся к скучающей аудитории и, выдержав паузу, торжественно вызвал ответчика: «Ну вот вы, Пастух, скажите!» Зал молчал; никто и не думал отвечать. «Пастух! — вторично воззвал лектор. — Я к вам обращаюсь!» Молчание… Игроки в «очко» на заднем ряду подняли головы, предчувствуя скандал. Лектор спустился с кафедры, и подойдя к высокому парню, раздраженно ткнул пальцем в его конспект: «Что с вами, Пастух? Почему вы не отвечаете?» Парень встал, и, помолчав, сказал жалобно: «Я не Пастух, я — Чабан…» Зал умер.

Так вот, обычно уже в октябре Петя Чабан начинал проявлять признаки душевного нездоровья, а ближе к декабрю был уже совершенно невменяемым. В мае он мало-помалу приходил в себя, потом уезжал на каникулы и возвращался поправившимся, улыбчивым и устойчивым, как табуретка; но потом наступала осень и все начиналось сызнова. Между прочим, Петя был активистом институтской народной дружины и мне неоднократно выпадало счастье исполнять эту сюрреалистическую повинность в его обществе и под его командой. Обычно он шел впереди, с красной повязкой на рукаве, даже в самый поганый дождь — без шапки. «Выходит Петр… Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен.»

Лик Пети Чабана и впрямь вселял трепет даже в нас, его товарищей — глаза, горящие тусклым огнем мученичества, запавшие щеки и крутые, накрепко сведенные скулы. Петя подходил к пьяным, брал их за лацканы, и, страшно приблизив лицо, как будто собираясь вцепиться зубами в сонную артерию, медленно цедил: «Гражданин, вы понимаете, что находитесь пьяным на улице Города Ленина?» После чего отталкивал свою жертву и, не оборачиваясь, шел дальше, предоставляя нам решать, что делать с оцепеневшим от ужаса пьянчугой. Это был полный сюр, ребята, круче не придумаешь… Петя становился Каем, совсем по Андерсену, и не существовало на земле Герты, чтобы спасти его. Он жил у «бездны мрачной на краю», в глубочайшей точке отчаяния, он пребывал в упоении страшным осенним Петербургом…

Где-то он сейчас, Петя Чабан, что поделывает? Слышал я краем уха… то ли что-то продает, то ли что-то покупает… неважно… Одно я знаю точно — никогда, до самой смерти не забудет он тех высот неимоверного духовного и душевного напряжения, что подарил ему Город. Ему, как многим до него, как многим после него — всем этим петрам, евгениям, раскольниковым, ахматовым и ждановым…