Спокойствие - Аттила Бартиш

Так что теперь я знал, для таких случаев надо заранее готовить ответы, и какое-то время я просил журналистов, чтобы они присылали мне вопросы в письменном виде, и у меня ушло несколько ночей на то, чтобы дать несколько более-менее приемлемых ответов, которые смогли бы заинтересовать читателей литературных изданий или женских журналов. Не то чтобы эти ответы были исчерпывающими, напротив, к сути дела они имели весьма отдаленное отношение, что-то типа ясамнезнаю или хотелосьбымнезнать, но, по крайней мере, они были остроумными и мне не было за них стыдно, ну да ладно, в общем, я решил, что постараюсь оправдать ожидания, в общем-то совершенно обоснованные, и, если после выступления будут голубцы или распитие пал инки, я тоже выпью пал инки и не буду притворяться, что я себя плохо чувствую, как пол года назад, тогда я так хорошо притворился, что до глубокой ночи сидел в привокзальной забегаловке и все никак не мог подняться и уйти.

Путевой обходчик отвел меня к себе домой, и ночь я провел у них, и муж не знаю сколько раз выходил передвигать стрелки, и жена не знаю сколько раз меняла мне компресс на лбу.

— Сейчас будет полночный скорый, — говорила она и накрывала мне лоб платком, смоченным колодезной водой.

— А сейчас пассажирский в час двадцать, — говорила она и снова опускала тряпку в ведро. Когда мимо проходил товарный в три пятнадцать, я орал ей, у тебя соленые сиськи, ты, шалава, а женщина рыдала и умоляла мужа, садись на велосипед и поезжай за врачом, но мужчина говорил, врач тут не поможет, в чем дело, знаю только я, и та, на кого он орет.

Я проснулся под грохот поезда в десять сорок пять, со мной уже все было в порядке, путевой обходчик дремал на стуле, облокотившись на подоконник, окно было увито пеларгонией, железнодорожная каска, съехавшая на затылок, закрывала его шею от летнего солнца, а женщина поставила передо мной тарелку с яичницей и кружку с чаем, села за противоположный конец стола и молча смотрела, как я ем, и одновременно чистила горох или бобы. Несколько минут ничего другого не было слышно, только храп путевого обходчика, и стук горошин или бобов, падавших в таз для умывания, и то, как столовый прибор звякает по моей тарелке, и казалось, эти три звука заполняли вселенную с начала времен. Вилка звякала по глиняной тарелке именно в тот момент, когда в руке у женщины появлялось новое зернышко, и мы втроем играли музыку, которая заполняла вселенную, пока не прозвенел путевой звонок, или пока у меня не кончилась яичница, или пока таз не заполнился бобами, я уже не помню, ну да ладно.

— У вас есть сигареты? — спросила женщина.

— Я потом куплю в вагоне-ресторане, — сказал я.

— В этом нет вагона-ресторана, — сказала она и вытащила у мужа из кармана три “Симфонии”.

— Спасибо, — сказал я.

— Это тоже возьмите, — сказала она и налила кофе во флакон из-под “Олимпа”.

— Спасибо, — сказал я.

— Будьте осторожны, — сказала она.

— Спасибо, — сказал я, и пассажирский в двенадцать десять уже мчал меня обратно в Пешт, и на мгновение мне даже удалось представить, что я никогда больше не вернусь домой. Наверняка у железнодорожной компании где-нибудь есть еще одна такая служебная однокомнатная квартирка или садовый участок у железнодорожной развилки.

И когда я добрался домой, мама была не очень-то расположена со мной разговаривать, потому что я опоздал на полдня. Она просто сидела напротив подрагивающего телеэкрана, мешала мятный чай, позвякивая ложечкой, потом она принимала валерьяновые капли, потом поправляла шелковый халат перед зеркалом, которое она когда-то притащила из своей прежней гримерной, потом звенела в прихожей двойной цепью и только после этого подошла к моей двери. Несколько минут я слышал ее тяжелое дыхание, и чувствовал миндальный запах ее пота, и знал, что она готовится произнести свою коронную фразу, и я тоже достал ручку и стал сочинять заранее, что я отвечу, потому что мы так привыкли, наконец она постучала.

— Гдетыбылсынок, — спросила она, хотя она точно знала, где я был.

— Я ездил выступать, мама.

— Я запрещаю тебе читать людям всю эту чушь.

— Почему чушь, мама?

— Ты отлично знаешь. Больше не пиши обо мне некрологов.

— Это новеллы, мама.

— То, что ты пишешь, отвратительно. Чушь. Гадкая чушь. Все это только плод твоего извращенного воображения.

Может быть, мама. Возможно, вы правы, но сейчас ложитесь спать, потому что уже четвертый час, сказал я, в чем-то она по-своему была права, большинство моих знакомых считали, что моя мама умерла несколько лет назад. Похвальные рецензии ползучими вьюнками обвивали ее имя, точно памятник… Бледные поклонники расспрашивали о ней, но я не отвечал им, я поспешно одевался и спрашивал, где здесь ближайшая автобусная остановка, потому что не имело никакого смысла рассказывать во время перерыва между двумя половыми актами, что мама, спасибо, в порядке, она просто уже много лет не выходит из квартиры — даже на лестничную клетку.

Только туда, сказал я кассирше на Восточном вокзале, потому что она хотела пробить мне билет туда и обратно, а я никогда не покупал туда и обратно. К тому же я долго изучал расписание, и оказалось, что мне нужно делать пересадку где-то посередине Альфельда, и я даже подумал, может быть, стоит позвонить или послать телеграмму и, сославшись на внезапную болезнь, отказаться от выступления, потому что для меня сорок минут ожидания в венгерской пусте — это все равно что сорок дней. Самая ужасная пустыня для меня милее, чем житница Европы. На самом деле я ненавижу волнующиеся поля пшеницы, не знаю почему, ненавижу — и все. Кто-то не выносит горы, кто-то море, а я вот не выношу пусту, только и всего. В общем, выяснилось, что мне нужно пересаживаться, и я уже собирался развернуться, но вспомнил, как мама скандалила прошлой ночью, и тогда я сказал кассирше, что беру билет, и успокаивал себя тем, что сорок минут ожидания, возможно, даже придутся кстати, по крайней мере, у меня будет время просмотреть текст, который мне предстоит читать вечером. Потом я вспомнил, что когда-то с этого пути Юдит уезжала в Белград, и что на днях исполнилось пятнадцать лет с того момента, и что уже целых пятнадцать лет я приношу маме из аптеки витамины и валериановые капли, а из парфюмерного магазина — помаду, лак для ногтей и краску для волос. И что пятнадцать лет она сидит в серебристом свете телевизора или стоит перед бельмом зеркала. Если задуматься, она уже много лет как умерла. Обыкновенный труп, чей запах отбивают с помощью настоя перечной мяты, а кожу намазывают кремом, чтобы она приобретала цвет человеческого тела. Труп, раскладывающий пасьянсы из давнишних некрологов. Труп, который уже пятнадцать лет собирает “Телерадионовости”, “Аптечныйвестник” и “Наукуижизнь”. Дрянные газетенки она хранила в комнате для прислуги, вместе с “ещехорошаяпригодитсядлячегонибудь склянками” и “такимикрасивымижальвыбрасывать коробками” из-под конфет. Да, вот так вот она и жила: собирала всякий хлам и переписывалась с моей старшей сестрой, не подозревая, что уже давно она переписывается только со мной. И что даже специалисты не отличили бы почерк моей левой руки от острых, безжалостных букв, которые моя старшая сестра выводила правой рукой. И что мои знакомые отправляли письма из Антверпена, Бомбея или Нью-Йорка, поскольку я вру им, что собираю конверты с иностранными марками.

Пятнадцать лет назад от Юдит пришла последняя открытка, которую действительно отправляла она: “Уважаемая мама, если Вы хотите меня видеть, пусть Вам не закрывают глаза”, — писала она из Каракаса, и с тех пор нам приходили только банковские переводы из цюрихского банка, каждый месяц седьмого числа, с точностью швейцарских часов и с безмолвием банковской тайны вклада, потому что пятьсот франков в месяц полагается даже самым подлым матерям. Начиная с Каракаса, я писал письма левой рукой и следил, чтобы в них не было ни извинений, ни обвинений, я делал из них просто весточки от заживо похороненной дочери для заживо похоронившей себя матери. “Уважаемая мама, в этом месяце у меня будут три выступления в Стокгольме, я напишу оттуда ближе к Рождеству, привет моему младшему брату и, естественно, Вам тоже”, — писала моя левая рука, потому что на следующий день кто-то отправлялся именно в Стокгольм, а моя правая рука в это время мяла окурки в пепельнице.

Через несколько недель после позорных похорон моей старшей сестры стало ясно, что мама не выходит из квартиры не просто из-за мигрени, что она никогда больше не выйдет из квартиры на улицу. Что отныне она будет жить в склепе площадью восемьдесят два квадратных метра с окнами на север, в склепе, обставленном декорациями, украденными из театра, где кресло — это Леди Макбет, кровать — Лаура Ленбах [1], а комод — Анна Каренина. Где даже сиденье унитаза принесено с какого-нибудь провалившегося спектакля, а на конце ручки для смыва болтается золотая кисть от веревки театрального занавеса. И тогда я подумал, возможно, несколько писем помогут, только одно я никак не предвидел, что мама будет на них отвечать. Что она начнет переписываться с дочерью, которую признала мертвой и похоронила таким позорным образом. Я просто не мог этого предположить, поскольку в этом не было логики, а тогда я еще рассчитывал на нее, как на собаку-поводыря, или скорее как на инвалидное кресло в хорошем состоянии, которое никогда не подведет. Я готов был клятвенно присягнуть, что логика руководит всеми нашими поступками, и рисовал причинно-следственную цепь нашей прежней жизни: за какой фразой что следовало, какому жесту что предшествовало, потому что я маниакально верил во всемогущество логики. Я чертил схемы и записывал факты, учитывая все, начиная с того дня, когда моя старшая сестра уехала в эмиграцию, до ее последней открытки из Каракаса. Начиная с того дня, когда она, в свои девятнадцать лет, с одной лишь скрипкой за плечами, ночью покинула белградскую гостиницу, а через два дня и континент, до тех самых пор, пока мама не объявила ее мертвой и не устроила похороны своей дочери в самом конце кладбища Керепеши, рядом с детскими могилами, увитыми ползучими вьюнками.