Когда жизнь на виду - Владимир Шабанов

Я смотрю на нее, молчу и улыбаюсь.

— Чтобы любить — нужно иметь мужество. Это тривиально. — Она энергично заканчивает трапезу. — А вообще, я беру только ребят и только среднего роста.

— А выше среднего?

— Направляю к Антонине Ивановне. Она любит высоких, потому что сама здорова.

— Ну, а девушек куда направляете?

— Девушек? К Петру Афанасьевичу. Он тоже бобыль, на пенсии. У нас тут многие держат студентов.

Я начинаю просматривать некоторую систему в распределении клиентов внутри этого «синдиката». Такие, как Раиса Петровна, квартирантов принимают не от хорошей жизни, но в этом есть свои прелести. Во-первых, квартиранты — в основном молодые люди, которых можно время от времени воспитывать. Во-вторых, это не родственники, которые связывают по рукам и ногам признательностью и обязательствами. И в-третьих, если жилец рассчитывается вовремя да еще есть на что глаз положить, — терпеть можно.

Прекрасный день сменяется не менее прекрасным вечером. Я одеваюсь с некоторой небрежностью и выхожу во двор. Меня изучают два враждебных собачьих глаза из будки размерами чуть поменьше нашей студенческой пристройки. Я выказываю псу максимальное расположение и, словно под дулом пистолета, проскальзываю вдоль стены на улицу.

Я иду по умытому проспекту и впадаю в лирическое настроение. Как раз это мне сейчас и нужно. Сегодня у нас очередное заседание клуба «Цветы и забрала», где собираются любители прозы, поэзии и музыки. Любовь эта далеко не платоническая и облекается в конкретный самописный журнальчик, выпускаемый в единственном экземпляре на средства самих любителей и для их же пользования.

Занятия в институте после завершения летнего трудового семестра пошли сразу полным ходом. На последних курсах мы уже вплотную подступили к изучению нашего основного предмета — кибернетики. Эта наука бесконечно интересна, нова, очень нужна и, как мне кажется, обречена быть всегда модной. Но пока мы еще не успели влюбиться в нее, хотя и готовы к этому.

В маленькой комнатке собрался весь костяк. Председатель объявляет о том, что кроме стихов известного поэта сегодня в программе творческий отчет Виктора Блинова. Витька неделю не брился, у него отросла щетина — на зависть всем, — но он ревниво поглядывает на мой подбитый глаз.

Блинов у нас певец девственной природы. Когда я смотрю на его мрачное заросшее лицо, мною начинают овладевать неуправляемые и непонятные ассоциации. Вот сейчас почему-то явственно вижу мрачный сруб с длинным столом, на котором рассыпаны черные сухари.

Витька с силой выплескивает на онемевшую аудиторию поэму о зайчишке, который поранил ногу о консервную банку. При этом он все время смотрит на меня, как будто бросил ее я. Я отодвигаюсь. Блинов меняет тему. Теперь он начинает клясть нашу занятость, которая делает нас черствыми до такой степени, что мы уже не слышим крика души гибнущей березки, которую расшатывает пьяный обыватель. Поэт вкладывает в тему все свои нерастраченные на борьбу за существование силы. У прозаика, сидящего рядом со мной, видимо, отказывает защитная реакция организма, и он безвольно роняет голову. Еще несколько ужасных минут — и гипноз проходит.

— Сила! — восклицает наш коллега Петя Федоров, высокий худощавый блондин. — Ни одной натянутости. Какая глыба! Монолит!

— Это что… — начинаю я.

— Брось, старина, — хлопает меня по плечу Вадик Веселов, почувствовав, что я собираюсь лезть в бутылку. — Ты ему просто завидуешь.

Я смотрю на Вадика. Его свитер чуть-чуть не достает до колен.

— Ни в коем случае, — отрицаю я нелепое предположение. — Мы с Блиновым вращаемся в разных плоскостях и вряд ли пересечемся.

— Не пересекаются только параллельные плоскости, старик, — замечает Веселов и хитро ухмыляется.

— Да, — соображаю я, — параллельно — тоже не бог весть что. Я просто неточно выразился.

— Что тебе сказать, старик? — Вадик морщит лоб. — Наша главная задача — набить руку. Выйдем в мастера — начнем драться по-настоящему. А сейчас наметывай словарный запас, нащупывай пути подхода к форме. Вся наша студенческая жизнь — пробный шар. Партия будет разыгрываться позднее.

Вадик морализирует так же легко и свободно, как проглатывает сосиски.

Хотя у нас несколько шумновато, шуршание бумаг в противоположном углу комнаты мы все слышим. Со своего места поднимается наш штатный критик Вася.

— Если проследить эволюцию становления Виктора как поэта, то можно отметить несколько любопытных моментов. Вы, конечно, помните его первые стихи и наш совет ему: почаще обращаться к классике. После этого он принес нам стихи, которые нас изумили: Пушкин да и только. После совета писать что-нибудь более современное, Блинов явился а ля Серега Есенин. Но вот сегодня в его стихах проглянула собственная мордашка — и весьма симпатичная, — Вася улыбается открыто и хорошо. — Действительно, мелкотемьем мы побаливаем, — он смотрит на меня, — ну, тут уж, как говорится, кому что дано.

Председатель предлагает выступать еще, и тут, конечно, поднимается Петя. Уж лучше бы он не высовывался.

— Воспитание гражданина невозможно без воспитания любви к фауне и флоре, — начинает он издалека. Голос его крепнет. — Я думаю, что прочитанные произведения достойны публикации. Но добавлю, что проблему можно поставить шире, острее, и, я бы сказал, злее… Что значит, острее в данном случае? Это значит, например, заменить пьяного обывателя пьяной женщиной. Тогда картина будет еще отвратительней. А если посмотреть шире, то пусть их будет две. Так и хочется сказать: «Человек! Руки прочь от природы. Винегрет на вашем столе — не единственное, на что она способна».

Не успевают отгреметь аплодисменты, как Женя Давыдов берет гитару, переходя к завершающей части вечера.

Я иду по вечернему городу. В дверях ресторана стоит тучный мужчина и, блаженно улыбаясь, вытирается платком. С балкона на него поливает перед сном малыш и зевает. Все правильно. Прошел будничный день, и заканчиваться он должен будничными делами.

Идет четвертая пара занятий. Рука моя записывает очередную лекцию, как будто ничего общего со мной не имея. Все-таки четвертый курс, какой-никакой, а навык. Но, как говорят производственники, на заводе придется уже не раздваиваться, а развосьмеряться. Ничего не скажешь, блестящие перспективы сохранения цельности натуры.

Я внезапно вспоминаю, что отец, провожая учиться, наказывал: «Всегда помни, что ты — Иванов!» Делаю усилие, чтобы сосредоточиться. Правда, ничего примечательного в своей фамилии я не нахожу, но зато как красиво сказано.

Рядом сидит Валерка Нестеров. За день мы уже порядочно надоели друг другу, тем не менее краем глаза замечаю, что он на меня смотрит. Я поворачиваюсь к нему и содрогаюсь: он меня не узнает. Медленно подношу руку к Валеркиному уху и дергаю. Он встряхивается и продолжает писать. Я тоже возвращаюсь к лекции, отодвинувшись от него на всякий случай.

Наконец, звонок с последней пары занятий. Мы не спеша собираем конспекты и снова напрягаемся: все начинает решать скорость. В столовой час пик. Очередь похожа на гигантскую гусеницу, даже две. Вторая — приятельница первой. Мы с Валеркой замечаем знакомого и радостно вопим из дверей. Наш приятель вздрагивает и не поворачивается. Нестеров обнимает его за плечи, и наш общий друг медленно начинает признавать, что мы знакомы. Непосредственность во все времена была самым страшным оружием, и через пятнадцать минут мы, сытые и довольные, идем в общежитие.

Делать в общежитии нам абсолютно нечего, но так уж повелось: не навестил друзей — день провел неполноценно. Правда, друзьям такие посещения не всегда приятны, но гостеприимство надо же воспитывать.

На дверях комнаты висит объявление: «Сахара нет, масла нет, денег нет, курить нечего». Мы входим. За столом согнулся Миша Болотов и смотрит на логарифмическую линейку. Он работает всегда. Вот из кого можно сделать гвоздь. Правда, он получился бы согнутый, но зато разогнуть его было бы невозможно.

Валерка подходит и целует Болотова в затылок. Миша что-то бурчит. Я сажусь на свою бывшую кровать и закуриваю. За три года жизни общежитие действительно стало для меня, как пишут в газетах, родным домом. Моя кровать — мой бункер, моя гавань, единственное место на земле, где приходишь к полному согласию с самим собой. Она уютна и тепла, как объятия матери. Я уже начинаю жалеть, что ушел на квартиру.

— Миша, я возвращаюсь! — торжественно объявляю я.

Болотов отрывается от бумаг с таким неудовольствием, что я почти слышу хруст и скрежет его зашатавшихся железобетонных устоев. Он наклоняет голову, как будто хочет меня боднуть, и смотрит поверх очков.

— Предатель, — говорит он, — что ты вообще хочешь получить на квартире? Имитацию домашнего очага?

— Что ты понимаешь.