Мыслеворот. Стихи (сборник первый) - Оллард Бибер

повезло родиться,

Что крах утопий довелось узреть,

Когда одним пришлось переродиться,

Иным же — даже умереть.

Пришлось с досадой убедиться,

Что так же сложно — как ни вертись –

Во всемирный рынок влиться,

Как и построить развитый социализм.

Мне неожиданно не повезло: пришлось увидеть,

Как двадцать первый, взяв разбег,

Быстро скукожился — пожалуй, не предвидел,

Что будет нелегко сменить проект.

И снова годы те идейным пудом давят,

И веет от них прежним злом.

Меня все это в тупик ставит,

Вычеркивая — в стихе — все «повезло».

Теперь не вразумею, как ни бился,

Как время мне мое судить -

В двадцатом веке все же я родился,

И с этим надо до конца прожить.

Во всем виноват дождь

Дождь перестал, и блики солнца

На водной ряби снова заиграли.

В кленовой кроне просверлив оконца,

На скамью влажную лучи горячие упали.

Поднялся пар и очень скоро

С нагретым воздухом смешался.

Скамейка сделалась сухою,

Как будто дождь не начинался.

Мы вышли из-под кроны клена

И снова молча опустились

На доски, теплые от солнца,

Где так удобно до дождя ютились.

Я бросил ногу за ногу — потертая

Коленка джинсов натянулась:

На ней, вовсю усердствуя,

Букашка мелкая резвилась.

— Смотри-ка, — друг воскликнул мой.

— Откуда взялась бедолага?

Не уничтожил дождь ее,

И ветер не унес беднягу.-

Ладонью я ее прижал,

Хотел узнать природу твари,

Но видно, сил не рассчитал –

Ушел в небытие мой «комарик».

Воскликнул друг: вот незадача!

Растер букашку ты, как вошь.

А я сказал: было бы иначе,

Кабы не злополучный дождь.

Он на меня взглянул в сомненьи,

Что понял мыслей цепь мою.

И я пустился в объясненья

Без веры твердой в логику свою:

Скамейка эта местом стала

— Вот есть же божья благодать –

Куда букашка пред дождем попала,

Чтоб там его тихонько скоротать.

Когда ж вновь солнце разъярилось,

Продолжила свой путь мирской,

На влажную траву однако натолкнулась

И в ожиданьи замерла с тоской.

Но тут возник сухой ботинок –

На счастье, он ее не раздавил.

Так новый путь ей был подкинут,

Ее к движенью побудил.

И радостно она заторопилась

По ткани джинсов незнакомой,

Но видно, не судьба ей была…

Чего уж там — ты видел остальное…

Мы снова замолчали на скамейке

— Пара букашек в огромном мире –

В попытках новых сконструировать «ремейки»

Из вечного — про следствие и про причину.

Луч солнца беспощадно глаз слепил,

И от жары совсем мы обалдели.

Пред нами воды Рейн катил,

И мы, прищурясь, на него глядели.

Все та же мысль мой разум жжет…

Все та же мысль мой разум жжет…

Стесняясь показаться детской,

Она чуть слышно голос подает

И тотчас затихает резко.

А собственно, что ей рядиться?

Лишь по форме нелепой кажется она –

По существу ж вполне годится

И даже, может быть, важна.

Земля вокруг Звезды вертѝтся

И, как волчок, вокруг оси своей,

Но мысль моя не тяготится

Непониманием природы сей.

Иной аспект ее питает

Из сложного планеты бытия:

А как планета понимает?

Иль нету в ней сознания?

А если есть, не знать не может

Планета об особенности той,

Что издавна поверхность ее топчет

Хомо Сапиенс, а проще — род людской.

Не только топчет, но и ковыряет

Ее подкожный жирный слой -

Сомненью он не подвергает

Наличие права на разбой.

Себя он мнит, без спору, всемогущим,

Хотя смирив гордыню, иногда

Он допускает благодушно,

Что Некто «мощь» его создал.

Разбой тот просто он толкует:

Что ж — каждый должен есть и пить.

Беда одна: сколь «хомо» ни добудет,

Никак не может поделить.

Так же, как в лета эпох иных,

Снуют оравы по планете бойко

И убивают походя себе подобных,

Как волк не убивает волка.

И все страшней оружие смерти,

К оголтелым попавшее ордам,

Способное кромсать живые плоти

И расколоть планету пополам.

НИЧЕГО все обращенья к Богу

Не принесли — Бог не вмешался.

Ведь он давно дал «хомо» волю

И на нее, пожалуй, полагался.

Переборщил творец с размером

Свободы воли, данной твари.

Она ж не справилась с соблазном

И продолжает жить словно в угаре.

Здесь мысль моя в предположеньи,

Что нечто тайное планета знает,

С известной долей раздраженья,

Пусть и по-детски, вопрошает:

По силам ли самой планете

Вмешаться в кавардак людской,

На что так и не смогли ответить

«Ни бог, ни царь и ни герой»?

Что стóит так ей встрепенуться,

Чтоб вздрогнул род людской слегка-

Как лошадь может огрызнуться,

Неловкого желая сбросить седока.

Но в воздухе вопрос повис бессильно.

И я в бессилии замолчал в тиши.

Лишь в голове возникло инфантильное:

Вот бы «хомо» приставки «сапиенс» лишить.

Вот так смешно пар выпустил и сник,

Подумав обо всех вдруг человеках,

О том, что я один из них

И, может быть, переборщил в наветах.

Утро эмигранта

Раскрыл глаза и прямо над собой

Увидел серо-белый потолок.

Светильничек совсем простой-

На блеклом фоне островок.

Вполне обычное виденье

Утра обычного вполне.

И радость первая от пробужденья,

Что в комнате проснулся, а не вне.

(Ведь в прошлой жизни так случалось,

Что за полночь раскрытые глаза

Лишь свет ушедших звезд встречали…

Да ладно уж… вернемся к потолкам.)

Потом мозг долго размышляет:

Здесь варианты очень разные.

Такие потолки в любых местах бывают,

Включая самые пикантные.

В больнице, вытрезвителе, в роддоме,

В казарме, в помещении для вахты,

В столовой, в сумасшедшем доме

И даже у солдат на гауптвахте.

Я это быстро перебрал

В уме, с утра еще не оживленном,

Но помнящем, что в месте засыпал,

В тот список не включенном.

Испуганно метнулась голова

За шеей, повернувшейся до хруста,

А взгляд по стенке побежал,

Еще приметы отыскивая шустро.

Но незатейливый узор обоев

Не добавляет мыслей на вертел –

Лишь строки-признаки запоев

Певца в мозгу, что про обои пел1).

Но вот она! Сквозь мутность взора

Ее в который раз узнал.

С массивной деревянною опорой,

Рождает в мозге правильный сигнал.

Все, баста — я проснулся.

С видением настольной лампы той

Я в мир последних лет вернулся,

Который все равно чужой.

Ее купил я на блошином