Философия Энди Уорхола (От А к Б и наоборот) - Энди Уорхол

У этой Б было что-то на уме. Иначе к чему бы ей приснился такой сон?

– Мне вчера ночью тоже приснился кошмар, – сказал я. – Меня отвезли в клинику. Я будто бы участвовал в благотворительной акции для людей-уродов, людей, которые родились без носов, людей, которые обматывали лица целлофаном, потому что под целлофаном ничего не было. В клинике был дежурный, который пытался объяснить, какие у этих людей проблемы, какие привычки, а я просто стоял там, был вынужден слушать и хотел только, чтобы все это закончилось. Потом я проснулся и подумал: «Пожалуйста, пожалуйста, пусть я буду думать о чем-нибудь другом. Я просто хочу повернуться на другой бок и подумать о чем-нибудь другом, о чем угодно» – и повернулся на другой бок, и задремал, и кошмар вернулся! Это было ужасно.

– Главное – думать ни о чем, Б. Слушай, ничто – заманчиво, ничто – сексуально, ничто – не стыдно. Я только тогда хочу быть чем-то, когда со стороны смотрю на вечеринку, – хочу быть чем-то, чтобы попасть на нее.

– Три из пяти вечеринок – сплошное занудство, А. Я всегда вызываю свою машину пораньше, чтобы сразу уехать, если буду разочарована.

Я мог бы сказать ей, что, если что-то меня разочаровывает, я знаю, что это – не ничто, потому что ничто не разочаровывает.

– Когда спиртовой лосьон высыхает, – говорю я, – я готов воспользоваться мазью телесного цвета от угрей и прыщей, ее цвет не похож ни на одно человеческое тело, которое я когда-либо видел, хотя подходит к моей коже.

– Я в таких случаях пользуюсь ватной палочкой «Кью-тип», – сказала Б. – Знаешь, я здорово завожусь, когда засовываю «Кью-тип» в ухо. Я обожаю чистить уши. Меня действительно возбуждает, когда удается выковырять кусочек серы.

– Ну ладно тебе, Б. Так вот, прыщ замазан, он в порядке. Но в порядке ли я? Мне приходится выискивать дальнейшую информацию в зеркале. Ничего не пропущено. Все на месте. Бесстрастный взгляд. Дифрагирующая грация…

– Что?

– Унылая томность, изможденная бледность…

– Что-что?

– Шикарная ублюдочность, глубоко пассивное удивление, завораживающее тайное знание…

– ЧТО?

– Ситцевая радость, разоблачающие тропизмы, меловая маска злого эльфа, слегка славянский вид…

– Слегка…

– Детская, с жвачкой во рту, наивность; великолепие, коренящееся в отчаянии; самовлюбленная беспечность; доведенная до совершенства непохожесть на других; худосочие; мрачная, несколько зловещая аура полового извращенца; неяркая, приглушенная магическая импозантность; кожа и кости…

– Постой, подожди минутку, мне надо пописать.

– Меловая кожа альбиноса. Похожая на пергамент. На кожу рептилии. Почти голубая…

– Прекрати! Мне нужно пописать!!

– Узловатые колени. Географическая карта шрамов. Длинные костистые руки, такие белые, будто их отбеливали. Бросающиеся в глаза кисти рук. Глаза с булавочную головку. Уши-бананы…

– Уши-бананы? О, А!!!

– Серые губы. Мягкие растрепанные серебристо-белые волосы с металлическим отливом. Шейные сухожилия, выпирающие вокруг большого «адамова яблока». Все на месте. Ничего не пропущено. Я – это все то, что перечислено в газетных вырезках моего альбома.

– Теперь-то я могу пописать, А? Я только на секундочку.

– Сначала скажи, правда у меня такое большое «адамово яблоко», Б?

– Просто у тебя в горле комок. Пососи леденец.

Когда Б вернулась, пописав, мы сравнили технику макияжа. Вообще-то я не пользуюсь макияжем, но покупаю косметику и много о ней думаю. Косметику так широко рекламируют, что ее нельзя совсем игнорировать. Б так долго трепалась о всех своих «кремах», что я спросил ее: «Тебе нравится, когда мужчины кончают тебе на лицо?»

– А это омолаживает?

– Разве ты не слышала про таких женщин, которые приглашают пареньков в театр и дрочат им, чтобы потом размазать все это по лицу?

– Они втирают это как крем для лица?

– Да. Это вроде как стягивает кожу, и она выглядит моложе весь вечер.

– Правда? Ну, я пользуюсь своими средствами. Так лучше. Так я могу все сделать дома, до того как выхожу вечером.

Я брею подмышки, брызгаюсь дезодорантом, мажу кремом лицо, вот я и готова для вечера.

– А я не бреюсь. Я не потею. Я даже не гажу, – сказал я. И подумал: что Б на это скажет?

– Тогда в тебе, наверное, полно дерьма, – сказала она. – Ха-ха-ха.

– После того как я проверю себя в зеркале, я натягиваю белье «Би-Ви-Ди». Нагота – угроза моему существованию.

– А моему нет, – сказала Б. – Я сейчас стою здесь совершенно голая, смотрю на растяжки на грудях. А сейчас изучаю шрам сбоку, оставшийся после абсцесса грудины. А теперь – шрам на ноге, он у меня с тех пор, как я упала в саду в шесть лет.

– Как насчет моих шрамов?

– Что насчет твоих шрамов? – спросила Б. – Вот что я тебе скажу насчет твоих шрамов. Я думаю, что ты спродюссировал «Франкенштейна» только для того, чтобы использовать свои шрамы в рекламе. Ты заставил свои шрамы работать на тебя. А почему нет? Они – лучшее, что у тебя есть, потому что они – доказательство чего-то. Я считаю, что хорошо иметь доказательства.

– А что они доказывают?

– Что в тебя стреляли. Что у тебя был величайший оргазм в жизни.

– Что случилось?

– Это произошло так быстро, словно вспышка.

– Что произошло?

– Помнишь, как ты стеснялся в больнице, когда монашки увидели тебя без твоих крылышек. И ты снова начал коллекционировать разные вещи. Монашки заинтересовали тебя коллекционированием марок, ты их собирал, когда еще был ребенком. А еще они заинтересовали тебя монетами.

– Но ты не сказала мне, что случилось.

Я хотел, чтобы Б мне все разжевала. Если кто-то другой говорит об этом, я слушаю, слышу слова и думаю, что, может, это все правда.

– Ты просто лежал, и Билли Нейм стоял над тобой и плакал. А ты все время просил его не смешить тебя, потому что было больно смеяться.

– И?..

– Ты лежал в реанимации, получал открытки и подарки ото всех, от меня в том числе, но не хотел, чтобы я пришла к тебе, потому что боялся, что я стяну твои таблетки. И ты сказал, что подумал тогда: близость смерти похожа на близость жизни, потому что жизнь – это ничто.

– Да, да, но как это случилось?

– Основательница Общества оскопления мужчин хотела, чтобы ты снял фильм по ее сценарию, а ты отказался, и как-то днем она просто пришла в твою мастерскую. Там была масса народа, а ты говорил по телефону. Ты не очень хорошо ее знал, а она просто вышла из лифта и начала стрелять. Твоя мама была так подавлена. Ты думал, она от этого умрет. Твой брат, тот, который священник, держался великолепно. Он зашел в палату и стал показывать тебе, как вышивать по канве. Я научила его этому в коридоре!

Так значит, вот как в меня стреляли?

Почему-то мысль о Б и о том, что я вышивал…

– Не только косметика, но и одежда делает человека человеком, – сказал я. – Я верю в униформу.

– Я обожаю униформу. Потому что если внутри тебя ничего нет, одежда не сделает тебя человеком. Лучше всегда носить одно и то же и знать, что люди любят тебя за то, какой ты есть на самом деле, а не за то, каким тебя делает одежда. Во всяком случае, интереснее смотреть, где люди живут, а не что носят. Я имею в виду, лучше рассматривать их одежду, когда она висит у них на стульях, а не на теле. Люди просто обязаны вывешивать всю свою одежду напоказ. Ничего не должно быть спрятано, кроме таких вещей, которые не должна видеть твоя мама. Это единственная причина, по которой я боюсь смерти.

– Почему?

– Потому что мама придет ко мне сюда и найдет вибратор и то, что я писала про нее в дневнике.

– Еще я верю в джинсы.

– Джинсы от Леви Стросс – самые удобные, самые красивые штаны, которые когда-либо кем-либо были придуманы. Никто не создаст ничего лучше настоящих джинсов. Их нельзя покупать старыми, их надо купить новыми и как следует поносить. Чтобы они приобрели вид. Их нельзя отбеливать или делать что-то еще. Помнишь тот маленький кармашек? Такой маленький-маленький кармашек, как для золотой монеты в двадцать долларов, – это так круто.

– А французские джинсы?

– Нет, самые лучшие – американские. Леви Стросс. С маленькими медными пуговицами или с заклепками – на вечер.

– Как ты ухаживаешь за ними, Б?

– Стираю.

– Ты их гладишь?

– Нет, я пользуюсь кондиционером. Единственный человек, который их гладит, – Джеральдо Ривера.

От этого разговора о джинсах я начал сильно завидовать. Леви и Строссу. Если бы я только мог изобрести что-нибудь похожее на джинсы. Что-нибудь, за что меня бы помнили. Что-нибудь массовое.

Я услышал, как говорю: «Я хочу умереть в джинсах».

– Ой, А, – вдруг воодушевилась Б. – Тебе бы стать президентом! Если бы ты был президентом, кто-нибудь другой исполнял бы обязанности президента за тебя, правильно?

– Точно.

– Ты бы очень подошел на пост президента. Ты бы все записывал на видеопленку. У тебя было бы ежевечернее ток-шоу – твое собственное, президентское. Приходил бы кто-нибудь другой, работая президентом за тебя, и читал бы народу твой дневник, каждый вечер по полчаса. И эта программа – «Что президент сделал сегодня» – выходила бы в эфир перед новостями. Тогда не было бы трепа насчет того, что президент ничего не делает или просто просиживает штаны. Ему бы пришлось каждый день рассказывать нам, что он делал, занимался ли сексом с женой… Ты должен будешь рассказывать, как ты играл со своим псом Арчи – прекрасное имя для домашнего любимца президента, – какие законопроекты тебе пришлось подписать и почему ты не хотел их подписывать, кто тебя обхамил в конгрессе… Ты должен будешь сообщать, сколько международных телефонных звонков сделал за день. Тебе придется рассказывать, что ты ел в своей персональной столовой и показывать с экрана телевизора чеки, по которым ты заплатил за свою еду. В Кабинет министров ты бы набрал людей, которые не имеют отношения к политике. Роберт Скалл стал бы министром экономики, потому что он знает, как вовремя купить и втридорога продать. Вокруг тебя никогда не толклись бы политики. Ты бы сам повсюду ездил и делал видеозаписи. Ты бы показывал свои встречи с иностранцами по телевидению. А написав письмо какому-нибудь члену конгресса, ты бы делал ксерокопии и рассылал их по газетам.