Найденка - Николай Белавин

– Что тебя лешие-то ломают, чтоб те разорвало! – закричала бабка. Затаив дыхание и крепко зажмурив глаза, девочка упала ничком в самый угол и лежала – ни жива, ни мертва.

– Это она, бабка, как? – спросила Оленка.

– А шут ее знает как, прости ты меня, Господи! Только на, грех наводит поганка!.. Возится, ровно леший в поленнице…. Вот как расшибла подойник-от, так я тебе задам! – заключила она и снова принялась сеять муку. А девочка боялась не только пошевелиться, но даже перевести дух, и не успела она оправиться от испуга, как вдруг бабка подошла с квашней к самой печи.

– Где ты тут? Вишь пришипилась; смотри, квашню-то не срони! – сердито приговорила она. Девочка уж не дышала от страха.

Управившись с хлебами, бабка стала накрывать на стол, чтобы, как вернутся с лугов, отужинать и спать. Найденка, затаив дыхание, прислушивалась к каждому движению её. Все существо девочки было проникнуто одной мыслью – достать хлеба: она не ела с прошлого вечера. Когда бабка на несколько минут выходила из избы, девочка с дикой решимостью вскакивала на ноги с намерением спуститься на пол за хлебом, но у неё каждый раз захватывало дыхание от страха. её маленькое сердце разрывалось от злобы на Оленку за то, что она сидела тут и мешала ей.

Пригнали стадо.

– Баба, – корова! – проговорила Оленка.

– Подь пусти, я только вот воды достану, отвечала бабка. Оленка ушла. Бабка достала из печи воды и налила в подойник.

– Ах, поганка, чтоб те издохнуть!.. расшибла дойник-от! Ах, распрострелит те горой!.. Во что теперь доить-то! Ну, дай срок, я те задам! – кипятилась бабка.

Девочка сидела с широко раскрытыми глазами и ждала расправы. Продолжая браниться, бабка налила в водоносное ведро воды и отправилась доить коров. В одно мгновение девочка спустилась на пол, схватила со стола ломоть хлеба, тут же вцепилась в него зубами и также проворно залезла на печь.

Бабка воротилась со двора в сопровождении целой ватаги своих разнокалиберных внучат. В избе поднялся гвалт. Кто канючил хлеба, кто просил пить, некоторые ссорились; бабка бранилась. Процедивши молоко, она обделила ребятишек кусками, и они убрались в сени спать. Оленка тоже ушла.

В самые сумерки, когда уже совсем стемнело, вернулись с лугов и большаки. Когда бабка рассказала историю с Оленкой и про подойник, все были сильно возмущены против девочки. Марья, мать Оленки, несколько раз порывалась на печь для возмездия, и если бы не дед, – быть бы девочке избитой.

Сели ужинать и не успели все из-за стола встать, как в избу стал набираться народ.

Пришел и староста.

– Ну-ка, кажите находку-то, – проговорил он, поздоровавшись с хозяевами.

– Вон, смотри на печи. Забилась, что еж какой! Целый день ни одинова не слазила, – желчно отвечала бабка, разогретая воспоминаниями об утре.

– Что, слышь, Оленку больно укусила?

– Чего – не больно? Разнесло руку-то – страсть смотреть; все утро в истошный голос бесперечь кричала. Ведь как вцепилась-то, родимые! насилу отняла; держит тебе, хоть ты что хошь! Я уж за горло, ну, и… а то бы… Да дойник поганка разбила! уж так жаль… И как ей лукавый помог! Теперь и доить не во что, уж в ведро подоила, – поветствовала бабка раз в десятый. Староста подошел к печке, стараясь в темноте рассмотреть девочку.

– А! вот где она! Иди-ка сюда! Не знай, как звать-то? – обратился он к бабке.

– Не бает, ни единого словечушка не вымолвила, ровно немая, братцы мои.

– Может еще никак и не зовут: на ней и креста-то нет, – злобно вставила Марья.

– А-а? И то, ведь, нет! Батюшки! – вдруг спохватилась бабка, – а мне и не вдомек… Нет, нет!.. пустая шея-то!..

Начались догадки, выводы, заключения. И без того не в пользу девочки настроенный народ, при этом известии, казалось, стал еще недружелюбнее, особенно женщины.

Староста поднялся на первый приступок. «На-ка, я что тебе дам», – проговорил он, опуская руку в пустой карман, чтобы выманить девочку из угла. Девочка прижалась к самой стене и, видимо, приготовилась защищаться. «Эк, ведь дикая какая!» – проговорил староста и, ухватив ее за подол рубашонки, потащил к себе. Девочка завизжала, упираясь ногами в кирпичи и хватаясь за стены. «Нет, брат, шалишь, теперь моя!» – шутил староста, снимая девочку с печи. Он любил детей, может быть потому, что у него их не было.

Вдруг девочка обеими руками вцепилась в его длинную бороду и с визгом начала рвать. Староста закричал от боли. Стоявшие около кинулись ему на выручку. Девочка визжала и металась, как бешеная, стараясь кого-нибудь укусить, но бороды не выпускала. Василий Кащеев стиснул своими огромными руками тоненькие руки девочки, и её пальцы разжались сами собой. Он сорвал ее с рук старосты и почти бросил на пол. Найденка простонала, поднялась с пола и, цепляясь уж только одной рукой, проворно опять залезла на печь.

Все это произошло при глубоком молчании присутствующих. Сцена была очень тяжелая.

– Ну, головушка, и больно! Кажись, за что хошь, только не за бороду, – первый нарушил тяжелое молчание староста.

– То-то же; мотри, жене не сказывай, – пошутил над ним один старик, сосед Кащеевых. Никто даже не улыбнулся на его шутку. В избе поднялся беспорядочный говор. Все, особенно женщины, на разные лады, со всевозможными комментариями утверждали, что девочка порченая.

Было уже совсем темно, когда народ начал расходиться по домам. Староста обещал на следующий день дать знать в стан относительно девочки. Изба опустела. Кащеевы разошлись по постелям.

III

Ночь. Все спит, даже собаки, и им не на кого лаять. Одна Найденка лежала с открытыми глазами, переживая в мыслях только что пережитое в действительности. Она лежала на животе и от безделья била ногами по разбросанной на печи одеже. Через растворенную дверь до неё доносилось клеканье кур на насести, топтанье овец, сопенье коров, и она шепотом называла каждый доносившийся до неё звук. «Колёвы… Овцы… Кули…» чуть слышно от времени до времени шептала она.

В сенях раздался легкий храп. Девочка притихла. «Хляпят… бабка, сяй», и, ощупав осторожно руками свое разбитое лицо, она вздохнула глубоким, прерывистым вздохом, как вздыхают наедине с собой обиженные, бесприветные дети.

– «Ой-ой-ой! пусти!» – донесся из сеней громкий бред. Найденка вздрогнула. «Оленка… больно, сяй, люку-то… И болёду-то, сяй, больно…» – снова зашептала она.

И долго так валялась Найденка по печи, перекатывалсь с места на место, и все что-то шептала. Из отдельных слов, повременам произносившихся с печи чуть слышным шепотом: «длялись… кляуль… леменем (ремнем)» и пр. – можно было догадаться, что она отдавалась воспоминаниям из своего горького прошлого. Потом ей, должно быть, надоело лежать: она осторожно спустилась на пол и села у окна на лавку, где давеча сидела Оленка.

Ночь была светлая, как день. На небе стояла луна. Найденка чуть слышно отодвинула окно, облокотилась на подоконник и, опустившись подбородком на ладони рук, стала смотреть на улицу.

Улица была как заколдованная – ни единого звука, ни единого движения, даже воздух стоял неподвижно, как будто это был краешек спящего царства. «Звезлоськи, – прошептала девочка, – вот одна, и вот одна, и вот одна,» – перечисляла она, переводя глаза от одной звезды к другой… И припомнилась ей другая ночь, но только темная и холоднее. Тогда её мать с отцом разодрались пьяные, и он выгнал их обеих на волю. они ушли к церковной ограде на луг. Мать растянулась на траве и заснула. И тогда девочке не спалось, и тогда она считала звездочки, но ей было холодно и хотелось есть. Она разбудила мать и стала просить хлеба. Та избила ее, как могла, и опять заснула.

Донн… раздалось с колокольни среди мертвой тишины. Девочка вздрогнула. «Кляульссик», – прошептала она, прерванная в своих воспоминаниях, но взамен той ночи ей припомнилась другая, дождливая и темная, такая темная, что в окно выглянуть страшно было. И в эту ночь мать с отцом были пьяные. Отец валялся на полу, а мать еще держалась на ногах. Мать рассердилась на нее за что-то и столкнула с окна, на котором она сидела. Она упала на завалину и ударилась плечом о жердь. «Боо-ольно было», шепотом протянула девочка, ощупывая левой рукой правое плечо; а давеча бабка с Марьей за эту больную руку ее и поднимали, и с лавки она упала на эту же руку, и Василий потревожил ей эту руку, когда оттаскивал от старосты. Найденка опять вздохнула тем же тяжелым, прерывистым вздохом. Как зажгло и заломило у неё тогда плечо, когда она упала с окна… Да и теперь ломит. Тогда ее приютил у себя церковный караульщик, старик. Он накормил ее теплой кашей, закутал в полушубок и уложил спать на печке, «Доблинькай», с улыбкой закончила горемыка свои воспоминания об этой ночи.

Из-за реки, с лугов долетел неопределенный, тоскливый звук. Девочка прислушалась. Звук повторился. «Овеська», – прошептала она, и новые тяжелые воспоминания зароились в её бедной голове. Вот еще ночь; все ночи! Это было недавно, всего с неделю, в последнее ненастье. Мать ушла в город искать места, а они с отцом остались домовничать. Он ушел из дома с утра и вернулся в сумерки. Она сидела у окна и играла деревянными гвоздиками, которыми он прибивал подметки к сапогам и башмакам. Он так закричал на все, что она уронила коробку, и гвозди рассыпались. Тогда он схватил толстущий ремень, зажал ей голову между колен и с плеча начал бить. Ведь те-то рубцы, которые давеча Кащеевы ребятишки видели, вот это они самые и есть; а Василий давеча, как поднял ее на руки, эти рубцы-то и разбередил; и Оленка, как стала ее утирать, тоже за рубцы схватилась; и староста тоже, когда снимал ее с печи, самый то больной из них рукой и придавил. Девочке до мельчайших подробностей припомнился минувший вечер. Одно за другим промелькнули перед ней неприязненные лица; припомнилось все, что про нее говорили, – и ни единой улыбки, ни единого ласкового взгляда!