Поэтическая афера - Григорий Карьянов

– Боюсь, что нет. В общем, мы тебя поняли, отказ без причин и следственных связей, – сказал Владимир, и Коля пожал ему руку.

– Ты, кстати, сегодня к Чернову читать едешь? – спросил Владимир.

– Нет, без меня господа, в этот раз я воспользуюсь правом вето и пропущу сие мероприятие.

– Николай, Вы не можете так поступить! Тем более Екатерина Федоровна Земская будет, – подхватил Павел.

– Не Екатерина Федоровна, а Ка-тень-ка, – сказал Владимир и заулыбался. Коля же, наоборот, помрачнел и решил проигнорировать уговоры друзей.

Чтобы как-то разбавить разговор, я между делом спросил, кто этот самый Чернов, и узнал, что это отчисленный студент, учился на одном курсе с Зориным, известен тем, что устроил у себя в квартире клуб поэтов и писателей. Так как сам Чернов был поэтом, им он отдавал большее предпочтение, а прозаики, вроде Зорина, Ильича и Владимира Голубева приходили уже как старые знакомые и всегда имели возможность прочесть отрывки романов или короткие рассказы. Порой разговоры о литературе даже не начинались, и все заканчивалось коньяком и сигаретами где-нибудь на кухне, среди немытой посуды и тусклого света лампы.

Ничего странного в том, что после отказа в редакции Коля не хотел идти к Чернову, не было. Но товарищи, видимо, с некой насмешкой относились к его отказу и были настойчивы. Спустя пару часов мы вышли на улицу, где было по-весеннему тепло, а воздух дышал первыми нотами вечерней прохлады. Мы все-таки поехали к Чернову, а точнее пошли, пошатываясь и громко обсуждая недавно упомянутого товарища Прытко. Мимо проходящие люди с недоверием смотрели на нас, а порой и вовсе сторонились, переходя на другую сторону улицы, хотя, может, мне это и показалось. Я не был любителем шумных компаний, возможно оттого, что вырос в порядочной семье педагогов, мать была учителем французского, а отец был преподавателем музыки. Да и потом, все знакомые остались в Твери. После семнадцатого года я решил уехать в Москву, но смог осуществить свой отъезд лишь двумя годами позже. В то время началась жесткая борьба с церковью, многие из которых, были разграблены или попросту разрушены. Я уехал в самом начале девятнадцатого года и из писем матери чувствовал, что уехал в самом начале чего-то страшного, о чем она лишь кратко упоминала, говоря, что мой отъезд был очень кстати и что лучше бы и не знать, что происходит на родной земле. Тогда же, перебравшись в Москву, я стал работать на первой государственной кондитерской фабрике, которая с этого года получила название «Красный октябрь». Уйдя с фабрики, я занялся переводами с французского языка. В основном моими услугами пользовались студенты, у которых почти всегда не было денег.

Дисциплина в семье, а затем и личная дисциплина, направленная на заработок, никогда не давала мне повода для шумного веселья. Сейчас же, познакомившись с Зориным и его товарищами, я не был скован, и мне это нравилось. Мы шли аккурат к моему дому, пока я не спросил, где же живет Чернов.

– На Немецкой, здесь недалеко, – сказал Ильич.

– А по мне так идти и идти, – возразил Зорин, но все равно продолжил путь. Говорить, что я здесь живу неподалеку, не было смысла, так как, приняв мои слова за приглашение, мне не чем было бы угощать гостей. Я кивнул, и мы пошли дальше.

Квартира у Чернова располагалась на третьем этаже. В подъезде наши шаги разносились эхом, мы шли молча, хотя еще на улице что-то бурно обсуждали. На лестничной клетке, у окна, курили два молодых человека. Владимир кивнул в их сторону.

– Тоже к Чернову. Видел их пару раз, – Коля кивнул в ответ.

Дверь в квартиру приоткрыта, мы вошли и не зная, снимать ли здесь пальто или нет, посмотрел на остальных. Те, в свою очередь, не церемонясь и как у себя дома начали снимать пальто и шляпы.

– Дверь за собой не закрывайте, пускай будет открыта, еще не все пришли, просто захлопните, – голос доносился откуда-то из глубины квартиры. Затем вышел и сам владелец голоса. Это был молодой человек лет двадцати пяти, гладко выбрит, хорошо одет. Прическа с пробором, бледная кожа и такие же бледные серые глаза. Именно таким я и представлял себе хозяина вечера, товарища Чернова, поэтому нисколько не удивился ему. Мне казалось, что мы уже были знакомы раньше, но вот только не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах могла произойти эта встреча. Он был классическим воплощением студента литературного университета или, может, одного из тех западных, о которых мне доводилось лишь слышать.

– Это вы? – удивился Чернов, увидев нас. – Прошу меня простить, я думал это Еремин и Покровский вернулись. Они, должно быть, еще курят на лестнице.

– Мы их встретили, они там, – сказал Владимир, указывая на дверь.

– Ну что ж, милости прошу, – Чернов мне показался человеком приятным, это было мое первое впечатление о нем.

– Рад тебя видеть. Благодари Ильича и Голубева, что смогли меня притащить, я чуть было не ушел домой, – признался Коля, пожимая руку Чернову.

– Случилось что? – спросил тот.

– Я сегодня был у Прытко…

– Ну, тогда все ясно, проходи, расскажешь, – с пониманием проговорил Чернов.

– Позволь представить, это Филатов Александр Игнатьевич, – сказал Зорин и пропустил меня вперед.

– Всегда рад видеть, Чернов, – больше он не сказал ничего, ни имени, ни фамилии, что я сначала принял за невежество, которое новый знакомый мог принять за панибратство, обратись я к нему по фамилии. Но, как оказалось, его это не смущало, он лишь крепко пожал мне руку и позвал всех в комнату. Квартира у Чернова была просторная, с высокими потолками, удобными диванами и креслами, большим столом и шкафом во всю стену, который ломился от множества книг.

– Поэзия, проза? – спросил Чернов, словно это был вопрос, чего желают гости, чая или кофе. Лишь по обращенным на меня взглядам, я понял, что вопрос обращен ко мне.

– Проза, – растерянно ответил я.

– От Зорина можно ожидать лишь прозаиков. Да-с. Но надежда на прекрасных и молодых поэтов, которые переступят порог нашего клуба, живет во мне всегда, – его слова я принял бы за театральный монолог, если бы он не говорил это с долей грусти, и на лицах моих новых знакомых не было столь явного сосредоточения. – Что ж, послушаем Вас сегодня, – и лишь после этих слов он улыбнулся, и все вокруг тоже выдохнули. Напряжение пропало, Ильич с Голубевым начали делить кресло, а Коля с Черновым ушли на кухню за аперитивом, а я принялся разглядывать книги. Я также отметил для себя, что Чернов готов принять к себе всех без исключения и ему на самом деле не важно, откуда ты узнал о его клубе и пишешь ли ты вообще. В гостях у него мог оказаться абсолютно посторонний человек с улицы, и он будет вежлив и внимателен к гостю, так же как и к остальным знакомым. Такая неформальная обстановка лишь располагала к общению, а ощущение, что ты в гостях, оборвалось уже на пороге и больше не возникало у меня никогда.

В комнату вошли Еремин и Покровский, они держались обособленно, беседовали о своем, спорили и не обращали никакого внимания на окружающих. Они были старше нас, старше Чернова в том числе, возможно, им было за тридцать. Между их фразами тянулись минуты, на лицах застыла задумчивость, говорили неспешно. Я вернулся к Владимиру и Ильичу, которые поделили кресла и, казалось, были довольны занятыми местами.

– Что они там так долго? – спросил Ильич, стараясь выглянуть в дверной проем.

– Ты разве не знаешь о постулате кухонного пространства? – спросил Владимир, задумчиво рассматривая бумаги, которые достал из внутреннего кармана своего пиджака.

– Мы это обсуждали в прошлый раз, оставим, – отмахнулся Ильич. – Что за каракули?

– Думаю, какой отрывок сегодня прочесть.

– «Капитан с причала Надежды»? – спросил Ильич, но тот не ответил, а может быть, даже и не услышал, уж больно вдумчиво читал.

Я вышел в коридор и пошел на кухню, это была первая дверь от входа по коридору; уже оказавшись напротив, я вдруг услышал, как скрипнула входная дверь, и повернулся. В квартиру вошла женщина в длинном пальто и шляпе «колокольнице», из-под которой выбивались кудри рыжих волос. Сама женщина была худая, одежда висела на ней, что было так характерно для нынешней моды: длинные платья с застежкой-молнией, или костюмы «труба», названные так за свою бесформенность. В них не подчеркивалась талия, хотя иногда женщины использовали узкие ремни, которые были так же небрежно и свободно повязаны. На шее у нее был длинный, легкий шарф. Она держала в руках веточку вербы и, посмотрев на меня, улыбнулась.

– Чернов! Встречай меня! – крикнула она и раскинула руки в стороны. Тут же с кухни донеслись быстрые шаги, и в коридоре оказались Чернов и Зорин.

– Катенька, дорогая, я уж было подумал, Вы не придете! Как же я рад Вас видеть! Позвольте Ваше пальто, – Чернов подскочил к женщине и помог ей снять пальто. Она оказалась в длинном кремовом платье с рядом черных пуговиц. Чернов, стоит отметить, был человеком высоким, и каково же было увидеть женщину примерно его роста рядом, может, чуть ниже. Сняв шляпу и положив ее на тумбу, она поправила выбившийся локон волос.