Архистратиг Михаил - Эльза Вернер

— Твоя сестра умерла! — резко перебил его граф. — Оставь мертвых в покое!

Альбрехт замолчал, но горечь не исчезла с его лица, видимо, он не мог простить сестре, даже покойной, то, что она сделала своей семье. Но до дальнейших объяснений дело не дошло, так как вошел лакей и доложил:

— Его высокопреподобие настоятель прихода архистратига Михаила!

Должно быть, священник знал, что его ждут, так как, не дожидаясь ответа, сейчас же вошел в комнату. Это был мужчина лет пятидесяти. Совершенно седые волосы, лицо и голубые глаза, полные мира и доброжелательства, осанка и речь — все выражало серьезную кротость, которая казалась неразлучной с существом священника.

Граф Щтейнрюк сделал несколько шагов ему навстречу и вежливо, хотя и холодно, поклонился. Старшая линия Штейнрюков держалась протестантства, и католический священник не имел значения для нее.

— Прежде всего я должен высказать свою благодарность вашему высокопреподобию, — начал граф, движением руки приглашая священника сесть. — Графиня-вдова решительно пожелала, чтобы вы руководили сегодняшней печальной церемонией, и в эти тяжелые дни вы так самоотверженно поддерживали ее, что все мы очень благодарны вам!

— Я лишь исполнил свой долг пастыря душ, — спокойно ответил священник. — За это не требуется благодарности. К вам же, граф, я пришел по другому делу.

Быть может, по вашему мнению, я не имею права касаться того, чего хочу коснуться, но я должен воспользоваться вашим случайным пребыванием здесь и прошу разрешения переговорить с вами.

— Повторяю, я вполне к вашим услугам, отец Валентин. Если разговор должен быть секретным, то мой сын сейчас же...

— Нет, пусть молодой граф остается, — поспешил ответить отец Валентин. — Все равно ему известно обстоятельство, которое привело меня сюда. Дело касается питомца лесника Вольфрама.

Он остановился, словно ожидая ответа, но его не последовало. Граф сидел с невозмутимым лицом, тогда как Альбрехт вдруг проявил живое внимание. Но так как и он тоже ничего не сказал, священник был вынужден продолжать.

— Соблаговолите вспомнить, граф, что это от меня вы получили просьбу принять участие в мальчике!

— Да, и я счел выполнение просьбы неотложным. Вольфрам взял по моему приказанию ребенка, и я ведь известил вас об этом.

— Совершенно верно. Хотя я и предпочел бы видеть мальчика в других руках, но решающий голос принадлежал вам. Ну, а теперь мальчик вырос и не может долее жить в подобной обстановке. К тому же я убежден, что это ни в коем случае не входит в ваши планы.

— А почему бы и нет? — холодно спросил Штейнрюк. — Я считаю Вольфрама очень надежным человеком и имел достаточно оснований выбрать именно его. Или вы можете сказать что-нибудь дурное о нем?

— Нет, в своем роде он честный человек, но груб и одичал в одиночестве. Со времени смерти жены Вольфрам почти не соприкасается с людьми, и у него в доме не лучше, чем у простого мужика. Это — едва ли подходящая обстановка для подрастающего мальчика и уж никак не подходящая для внука графа Штейнрюка.

Альбрехт, стоявший за стулом отца, сделал движение, а старый граф мрачно сдвинул брови и резко ответил:

— У меня только один внук, а именно сын графа Альбрехта, и я попрошу ваше высокопреподобие иметь это в виду, когда речь идет об указанном обстоятельстве!

Кроткие глаза священника строго и серьезно уставились на говорящего.

— Простите, ваше сиятельство, но законный сын вашей дочери имеет полное право называться так.

— Может быть. Но как внук он для меня не существует, потому что брак моей дочери никогда не существовал для всех моих.

— И все-таки вы удовлетворили мою просьбу, когда Михаил...

— Михаил? — переспросил граф, выказывая крайнее изумление.

— Так зовут мальчика. Вы этого не знали?

— Нет. Ведь я вообще не видел ребенка, когда он был передан Вольфраму на воспитание.

— О воспитании не может быть и речи, когда говоришь о человеке такого сорта, и это очень жаль, так как именно в этом отношении следовало многое сделать. Еще будучи ребенком, Михаил совершенно одичал вследствие скитальческой жизни, которую он долго вел с родителями. Естественно, я принял в нем участие и занимался с ним, насколько позволяло далекое расстояние до лесничества.

— Вы в самом деле делали это? — воскликнул граф, и в его вопросе чувствовалось явное недовольство.

— Конечно! Ведь при таких обстоятельствах мальчик не мог иначе получить образование, а я никак не мог согласиться с мыслью, что ребенок должен умственно одичать и омужичиться. Это было бы слишком жестоким наказанием за грехи родителей!

В этих простых словах звучал тяжелый упрек, и он, очевидно, достиг цели, потому что на лице Штейнрюка сверкнула вспышка гнева, и он воскликнул:

— Ваше высокопреподобие, какого бы мнения вы ни держались о наших семейных обстоятельствах, вы судите, как посторонний, и потому кое-что может показаться вам жестоким и непонятным. В качестве главы семьи я должен блюсти честь нашего имени, и кто затронет или опорочит эту честь, тот будет выброшен из моего дома и сердца, будь то хоть мое собственное дитя! Я сделал то, что должен был сделать, и если бы еще раз был поставлен в тяжелую необходимость, поступил бы опять совершенно так же!

В словах графа звучала стальная решимость. Отец Валентин промолчал, он понимал, что такие натуры не сгибаются перед пастырским словом.

— Графиня Луиза опочила с миром, а с нею и человек, с которым она была обвенчана! — сказал он наконец. — Ее сын остался одиноким и беззащитным. И вот я пришел, чтобы попросить вас о том, о чем можно просить за всякого чужого сироту, то есть о воспитании, которое поможет ему вступить со временем в жизнь. Если он останется в руках Вольфрама, то это совершенно исключено — тогда он будет годиться разве что на полудикое существование в каком-нибудь дальнем горном лесничестве. Если вы, ваше сиятельство, хотите и можете взять на себя ответственность за...

— Довольно! — перебил его Штейнрюк, вставая с места. — Я взвешу все это и потом решу что-либо относительно вашего протеже. Положитесь на меня, ваше высокопреподобие!

Священник тоже встал; он видел, что разговор окончен, и не имел ни малейшего желания продолжать его.

— Мой протеже? — повторил он. — Пусть он станет и вашим тоже, граф, мне кажется, он имеет право на это! — и с коротким, сухим поклоном он вышел из комнаты.

— Что за странный визит! — сказал Альбрехт, который во все время разговора не раскрывал рта. — Что же дает этому попу право вмешиваться в наши семейные дела?

Штейнрюк пожал плечами.