Евтушенко: Love story - Илья Фаликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Существует мнение, что людям нынче просто не до поэзии. Вся энергия души уходит на другое, на борьбу за выживание…
— Не могу согласиться! Минувшим летом у меня было шестнадцать выступлений на Урале и в Сибири, перед людьми, которые по полгода не получали зарплаты. И они говорили мне о том, как трудно стало достать хорошую книгу. Жажда высокого, серьезного слова существует, она в природе человека.
Ты знаешь, не так давно мы потеряли Владимира Соколова, одного из лучших русских поэтов нашего времени. Бывший министр Евгений Сидоров дважды ходатайствовал о выпуске его собрания сочинений. Ответ стереотипный: “Денег нет!”…»
Разговор происходит в Петербурге. Вовсю раскручивается дикая интрига против мэра Анатолия Собчака. Циркулируют слухи: Собчак опасен для Ельцина как конкурент, хотя выборы прошли. Его обвиняют в коррупции и всех остальных смертных грехах, заводят уголовное дело, бывший мэр детективным образом улетает за границу.
Через некоторое время Евтушенко навестит Собчака в парижской больнице:
Но он, вдали от всех рогатинздесь наблюдаемый врачом,непоправимо элегантен,неумолимо обречен.…………………………Смакуя слухи-однодневки,злорадствуют кому не лень,но бродит где-нибудь у Невкиего оболганная тень.
(«Мэр Санкт-Петербурга»)Аллюзия на строки Пушкина:
Да будет омрачен позоромТот малодушный, кто в сей деньБезумным возмутит укоромЕго развенчанную тень!
Это о Наполеоне. Не больше и не меньше. Собчак напишет книгу «Двенадцать ножей в спину», где скажет:
…они надеются на то, что годы пройдут и все в конце концов забудут и Собчака, и его злополучное «дело». Об этом лучше всего написал Е. Евтушенко, который навестил меня в Париже.
Двадцатого ноября 1998 года убивают Галину Старовойтову, депутата Государственной думы, в подъезде ее петербургского дома, поздно вечером.
Она лежит с пробитой головой,оплаканная скрытницей-Невой,на лестнице, где слышен кошек вой,где Достоевский бродит сам не свойи, как незваный в Петербурге гость,читает надпись на стене: «Спайс Гёрлс».
(«Контрольный выстрел»)В декабре 1998-го, отмерив маршрут Нью-Йорк — Франкфурт — Тель-Авив, он на лету вспомнил о встрече с Аллой Пугачевой на переделкинском кладбище. Прежнее раздражение сменилось на дифирамб.
Я люблю тебя, русская Пьяф, соловьиха-разбойница и задавала,над могилой поэта притихшая, будто монашенка, Алла.
(«Алла»)В будущем на его лукаво-наивный вопрос: «Алла, а что такое неформат?» — она ему ответит:
— Неформат — это ты.
В марте 1999-го он уже летит в Кельн. В самолете ему привидится Лев Копелев, обходящий немецкое кладбище с могилой Генриха Бёлля. Новая песня на старый лад:
Своих идеалов копия, из коммунистов изгнан,идет по кладбищу Копелев призраком коммунизма.
(«Последний идеалист»)В былые времена оный призрак бродил по Европе. Теперь не так. Клинтон бомбит Белград. Что Америке надо на Балканах? У нее самой творится черт-те что. В Оклахоме — Божий бич: торнадо! В Оклахоме!
В Белграде света нет. Нет света в Оклахоме.Торнадо — как бомбежки мрачный брат.Коровы голосят в пылающей соломе —по-сербски, по-английски говорят.Нет света столько лет в моем сожженном доме,где по-грузински в полумертвой дремеи по-абхазски чуть скулит мой сад.Давно в России света нету, кроместарушками спасаемых лампад.
(«Бомбежка Белграда»)Всё едино.
Тысячелетье на исходе. Евтушенко, похоже, упирается — он туда не спешит. Это он-то, чемпион по бегу в русской поэзии. В спорах о сроках миллениума он занимает сторону тех, кто считает подлинным рубежом времени 2000 год, и лишь тогда пишет соответствующее стихотворение «Конец тысячелетья».
У Льва Озерова было стихотворение «Я пришел к тебе, Бабий Яр», подсказавшее интонацию евтушенковского «Бабьего Яра». Однако больше на озеровскую строку похожа недавняя: «Я приду в двадцать первый век». Неужели в подсознании будущее бродит призраком неведомого несчастья?
1999 год он провожает ощущением нешуточным, хотя и в шутливой оболочке:
Я — временный поэт. Всегда — вот мое время.Мой первый поцелуй был в Китеже на дне.Свиданья назначать могу я в Древнем Римеи в будущей Москве у памятника мне.
На пороге нового тысячелетия он счел необходимым высказаться на тему, для поэтов, мягко говоря, неоднозначную: о тех, кто пишет про стихи.
Их не унижу словом «критик».Хочу открыть их, а не крыть их.Я чуть зазнайка, но не нытик,их слушался, а не ЦК,и сам я завопил горластов руках Владимира Барласаот пробудившего шлепка,и Рунин мне поддал слегка.
Предостерег меня Синявский,чтоб относился я с опаскойк прекрасной даме — Братской ГЭС,и на процессе том позорномменя благословил он взором,пасхальным, как «Христос воскрес!».
Рассадин, Аннинский и Сидоров,сбивая позолоту с идолов,мне идолом не дали стать.Средь цэдээловского торгаи скуки марковского моргаих отличал талант восторгас талантом нежно отхлестать!
А мой щекастый тезка Женяи в министерском положеньи,как помощь скорая, был быстр.Как столько должностей он вынес!Он вписан в твою книгу, Гиннесс,как незамаранный министр.
Когда стервятница младая,шестидесятников глодая,моих «Тринадцать» разнесла,то сдержанно многострадаленпоставил мне «пятерку» Данинза страсть превыше ремесла.
(«Лицей»)Дорога домой. Какой дом? Не тот ли, что в Зиме? До Евтушенко дошли слухи, что его родной дом на станции Зима стоял заколоченный, пока его не начали разворовывать. Соседи стали разбирать дом на дрова. И где? В Сибири, среди лесов. Были написаны стихи, которые передали по радио, напечатали в «Комсомолке». Его услышали. Он договорился с властями города. Дом спасли, создали музей поэзии. В интервью газете «Вечерний клуб» от 13 июля 2001 года он говорит: «На станции Зима собираются открыть дом моего детства, восстановленный земляками. Там будет поэтическая библиотека. К открытию дома приурочен первый Сибирский международный фестиваль поэзии. Вместе со мной туда собираются Юрий Кублановский, Александр Кушнер, Олег Хлебников, Олег Чухонцев, несколько зарубежных поэтов. Вылет запланирован на 20 июля, если не помешают события, связанные с очередным наводнением».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});