Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{06155}

благочинного; на лице его заиграли стыд, робость и жалкий, принужденный смех, каким смеются люди, не уважающие себя. Как-то решительно махнув рукой, он сказал с сиплым дребезжащим смехом: - Отец Федор, продлите вашу милость до конца, велите на прощанье дать мне... рюмочку водочки! - Не время теперь пить водку, - строго сказал благочинный. - Стыд надо иметь. Отец Анастасий еще больше сконфузился, засмеялся и, забыв про свое решение уходить домой, опустился на стул. Благочинный взглянул на его растерянное, сконфуженное лицо, на согнутое тело, и ему стало жаль старика. - Бог даст завтра выпьем, - сказал он, желая смягчить свой строгий отказ. - Всё хорошо вовремя. Благочинный верил в исправление людей, но теперь, когда в нем разгоралось чувство жалости, ему стало казаться, что этот подследственный, испитой, опутанный грехами и немощами старик погиб для жизни безвозвратно, что на земле нет уже силы, которая могла бы разогнуть его спину, дать взгляду ясность, задержать неприятный, робкий смех, каким он нарочно смеялся, чтобы сгладить хотя немного производимое им на людей отталкивающее впечатление. Старик казался уже о. Федору не виновным и не порочным, а униженным, оскорбленным, несчастным; вспомнил благочинный его попадью, девять человек детей, грязные нищенские полати у Зявкина, вспомнил почему-то тех людей, которые рады видеть пьяных священников и уличаемых начальников, и подумал, что самое лучшее, что мог бы сделать теперь о. Анастасий, это - как можно скорее умереть, навсегда уйти с этого света. Послышались шаги. - О. Федор, вы не отдыхаете? - спросил из передней бас. - Нет, дьякон, войди. В залу вошел сослуживец Орлова, дьякон Любимов, человек старый, с плешью во всё темя, но еще крепкий, черноволосый и с густыми, черными, как у грузина, бровями. Он поклонился Анастасию и сел. - Что скажешь хорошего? - спросил благочинный. - Да что хорошего? - ответил дьякон и, помолчав

{06156}

немного, продолжал с улыбкой: - Малые дети - малое горе, большие дети - большое горе. Тут такая история, о. Федор, что никак не опомнюсь. Комедия, да и только. Он еще немного помолчал, улыбнулся шире и сказал: - Нынче Николай Матвеич из Харькова вернулся. Про моего Петра мне рассказывал. Был, говорит, у него раза два. - Что же он тебе рассказывал? - Встревожил, бог с ним. Хотел меня порадовать, а как я раздумался, то выходит, что мало тут радости. Скорбеть надо, а не радоваться... "Твой, говорит, Петрушка шибко живет, рукой, говорит, до него теперь не достанешь". Ну, и слава богу, говорю. "Я, говорит, у него обедал и весь образ его жизни видел. Живет, говорит, благородно, лучше и не надо". Мне, известно, любопытно, я и спрашиваю: а что за обедом у него подавали? "Сначала, говорит, рыбное, словно как бы на манер ухи, потом язык с горошком, а потом, говорит, индейку жареную". Это в пост-то индейку? Хороша, говорю, радость. В великий пост-то индейку? А? - Удивительного мало, - сказал благочинный, насмешливо щуря глаза. И заложив большие пальцы обеих рук за пояс, он выпрямился и сказал тоном, каким говорил обыкновенно проповеди или объяснял ученикам в уездном училище закон божий: - Люди, не соблюдающие постов, делятся на две различные категории: одни не исполняют по легкомыслию, другие же по неверию. Твой Петр не исполняет по неверию. Да. Дьякон робко поглядел на строгое лицо о. Федора и сказал: - Дальше - больше... Поговорили, потолковали, то да се, и оказывается еще, что мой неверяка-сынок с какой-то мадамой живет, с чужой женой. Она у него на квартире заместо жены и хозяйки, чай разливает, гостей принимает и остальное прочее, как венчаная. Уже третий год, как с этой гадюкой хороводится. Комедия, да и только. Три года живут, а детей нету. - Стало быть, в целомудрии живут! - захихикал о. Анастасий, сипло кашляя. - Есть дети, отец дьякон,

{06157}

есть, да дома не держат! В вошпитательные приюты отсылают! Хе, хе, хе... (Анастасий закашлялся.) - Не суйтесь, о. Анастасий, - строго сказал благочинный. - Николай Матвеич и спрашивает его: какая это такая у вас мадама за столом суп разливает? - продолжал дьякон, мрачно оглядывая согнутое тело Анастасия. - А он ему: это, говорит, моя жена. А тот и спроси: "Давно ли изволили венчаться?" Петр и отвечает: мы венчались в кондитерской Куликова. Глаза благочинного гневно вспыхнули, и на висках выступила краска. Помимо своей греховности, Петр был ему несимпатичен как человек вообще. О. Федор имел против него, что называется, зуб. Он помнил его еще мальчиком-гимназистом, помнил отчетливо, потому что и тогда еще он казался ему ненормальным. Петруша-гимназист стыдился помогать в алтаре, обижался, когда говорили ему "ты", входя в комнаты, не крестился и, что памятнее всего, любил много и горячо говорить, а, по мнению о. Федора, многословие детям неприлично и вредно; кроме того, Петруша презрительно и критически относился к рыбной ловле, до которой благочинный и дьякон были большие охотники. Студент же Петр вовсе не ходил в церковь, спал до полудня, смотрел свысока на людей и с каким-то особенным задором любил поднимать щекотливые, неразрешимые вопросы. - Что же ты хочешь? - спросил благочинный, подходя к дьякону и сердито глядя на него. - Что же ты хочешь? Этого следовало ожидать! Я всегда знал и был уверен, что из твоего Петра ничего путного не выйдет! Говорил я тебе и говорю. Что посеял, то и пожинай теперь! Пожинай! - Да что же я посеял, о. Федор? - тихо спросил дьякон, глядя снизу вверх на благочинного. - А кто же виноват, как не ты? Ты родитель, твое чадо! Ты должен был наставлять, внушать страх божий. Учить надо! Родить-то вы родите, а наставлять не наставляете. Это грех! Нехорошо! Стыдно! Благочинный забыл про свое утомление, шагал и продолжал говорить. На голом темени и на лбу дьякона выступили мелкие капли. Он поднял виноватые глаза на благочинного и сказал:

{06158}

- Да разве я не наставлял, о. Федор? Господи помилуй, разве я не отец своему дитю? Сами вы знаете, я для него ничего не жалел, всю жизнь старался и бога молил, чтоб ему настоящее образование дать. Он у меня и в гимназии был, и репетиторов я ему нанимал, и в университете он кончил. А что ежели я его ум направить не мог, о. Федор, так ведь, судите сами, на это у меня способности нет! Бывало, когда он студентом сюда приезжал, я начну ему по-своему внушать, а он не слушает. Скажешь ему: "ходи в церковь", а он: "зачем ходить?" Станешь ему объяснять, а он: "почему? зачем?" Или похлопает меня по плечу и скажет: "Всё на этом свете относительно, приблизительно и условно. Ни я ничего не знаю, ни вы ничего же не знаете, папаша". О. Анастасий сипло рассмеялся, закашлялся и шевельнул в воздухе пальцами, как бы собираясь что-то сказать. Благочинный взглянул на него и сказал строго: - Не суйтесь, о. Анастасий. Старик смеялся, сиял и, видимо, с удовольствием слушал дьякона, точно рад был, что на этом свете и кроме него есть еще грешные люди. Дьякон говорил искренно, с сокрушенным сердцем, и даже слезы выступили у него на глазах. О. Федору стало жаль его. - Виноват ты, дьякон, виноват, - сказал он, но уже не так строго и горячо. - Умел родить, умей и наставить. Надо было еще в детстве его наставлять, а студента поди-ка исправь! Наступило молчание. Дьякон всплеснул руками и сказал со вздохом: - А ведь мне же за него отвечать придется! - То-то вот оно и есть! Помолчав немного, благочинный и зевнул и вздохнул в одно и то же время, и спросил: - Кто "Деяния" читает? - Евстрат. Всегда Евстрат читает. Дьякон поднялся и, умоляюще глядя на благочинного, спросил: - О. Федор, что же мне теперь делать? - Что хочешь, то и делай. Не я отец, а ты. Тебе лучше знать. - Ничего я не знаю, о. Федор! Научите меня, сделайте милость! Верите ли, душа истомилась! Теперь я

{06159}

ни спать не могу, ни сидеть спокойно, и праздник мне не в праздник. Научите, о. Федор! - Напиши ему письмо. - Что же я ему писать буду? - А напиши, что так нельзя. Кратко напиши, но строго и обстоятельно, не смягчая и не умаляя его вины. Это твоя родительская обязанность. Напишешь, исполнишь свой долг и успокоишься. - Это верно, но что же я ему напишу? В каких смыслах? Я ему напишу, а он мне в ответ: "почему? зачем? почему это грех?" О. Анастасий опять сипло засмеялся и шевельнул пальцами. - Почему? Зачем? Почему это грех? - визгливо заговорил он. - Исповедую я раз одного господина и говорю ему, что излишнее упование на милосердие божие есть грех, а он спрашивает: почему? Хочу ему ответить, а тут, - Анастасий хлопнул себя по лбу, - а тут-то у меня и нету! Хи-и-хе-хе-хе... Слова Анастасия, его сиплый дребезжащий смех над тем, что не смешно, подействовали на благочинного и дьякона неприятно. Благочинный хотел было сказать старику "не суйтесь", но не сказал, а только поморщился. - Не могу я ему писать! - вздохнул дьякон. - Ты не можешь, так кто же может? - О. Федор! - сказал дьякон, склоняя голову набок и прижимая руку к сердцу. - Я человек необразованный, слабоумный, вас же господь наделил разумом и мудростью. Вы всё знаете и понимаете, до всего умом доходите, я же путем слова сказать не умею. Будьте великодушны, наставьте меня в рассуждении письма! Научите, как его и что... - Что ж тут учить? Учить нечему. Сел да написал. - Нет, уж сделайте милость, отец настоятель! Молю вас. Я знаю, вашего письма он убоится и послушается, потому ведь вы тоже образованный. Будьте такие добрые! Я сяду, а вы мне подиктуйте. Завтра писать грех, а нынче бы самое в пору, я бы и успокоился. Благочинный поглядел на умоляющее лицо дьякона, вспомнил несимпатичного Петра и согласился диктовать. Он усадил дьякона за свой стол и начал: