Римская история в лицах - Лев Остерман

Мужество этой речи, — продолжает Тацит, — и сознание, что нашелся наконец человек, чтобы высказать то, что было у всех на уме, возымели такую силу, что его обвинителей, которым при этом припомнили их прежние низости, покарали изгнанием или смертью». (Там же, 8, 9)

В те же годы уморил себя голодом законовед Кокцей Нерва — неизменный приближенный и спутник принцепса, — хотя его положение нисколько не пошатнулось. Тиберий пытался его отговорить. «Уклонившись от объяснений, Нерва до конца упорно воздерживался от пищи. Знавшие его мысли передавали, что, чем ближе он приглядывался к бедствиям Римского государства, тем сильнее негодование и тревога толкали его к решению обрести для себя, пока он невредим и его не тронули, достойный конец». (Там же, 26).

Надо сказать, что многие в то страшное время торопились покончить жизнь самоубийством. И не только из-за страха самой казни, но и потому, что казненных запрещено было хоронить, а их имущество подлежало конфискации. Тогда как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению, а завещания их сохраняли свою силу

Преследования и казни нескольких последующих лет происходили с благословения Тиберия, но без его прямого участия. Дважды, в 33-м и 35-м годах, он намеревался приехать в столицу, но оба раза возвращался с дороги. Зловещим парадом в Риме командовал Макрон. Императора же преследовал новый открывшийся ему кошмар. Вдова Сеяна перед своим самоубийством написала письмо, в котором рассказала об отравлении Друза младшего. Ее свидетельство под пыткой подтвердили врач и рабы Ливиллы, которую затем ее мать, Антония младшая, в наказание уморила голодом. Одновременно выяснилось, что близнецы-внуки, которыми так гордился Тиберий, были прижиты Ливиллой от Сеяна. Сознание того, что он сам наделил властью и влиянием человека, прервавшего его род, жгло мозг Тиберия нестерпимо.

Разум его начал мутиться. Если верить Светонию, Тиберий сам предвидел возможность этого еще тогда, когда отказывался от титула отца отечества и присяги на верность своим делам: «Это можно заключить, — пишет Светоний, — и из его речи по поводу обоих предложений. Так, он говорит, что покуда он будет в здравом уме, он останется таким, как есть, и нрава своего не изменит. Но все же, чтобы не подавать дурного примера, сенату лучше не связывать себя верностью поступкам такого человека, который может под влиянием случая перемениться». (Светоний. Тиберий, 67)

Осознав, что он как бы собственными руками погубил своего сына и наследника, престарелый император мог тронуться умом. Я имею в виду, в частности, и то, что Тацит называет любострастием, а Светоний — гнусным и постыдным пороком Тиберия. Впрочем, следует начать с того, что сами эти утверждения могут быть предметом определенного сомнения. Многолетнее затворничество всеми ненавидимого старика на недоступном острове давало пищу для самых необузданных фантазий и слухов. Насколько им можно верить? Вплоть до своего бегства на Капри Тиберий предстает перед нами скорее мрачным аскетом, чем ценителем плотских наслаждений. В четырех первых книгах Анналов Тацита, где подробно изложена почти вся биография Тиберия (полтораста страниц печатного текста в русском переводе), об амурных «подвигах» ни слова. В 6-й книге, где описаны 5 последних лет жизни престарелого императора (почти тридцать страниц!), интересующей нас проблеме посвящены лишь две фразы в 1-й главе — мимоходом, без конкретных фактов. Сообщив, что Тиберий в 33-м году почти доехал до Рима, Тацит заканчивает первую из двух фраз словами: «...он снова вернулся к скалам и уединенному острову на море, стыдясь своих злодеяний и любострастия, которым он проникся с такой необузданностью, что, подобно грязному восточному деспоту, осквернял грязным развратом свободнорожденных юношей.»

Светоний, напротив, расцвечивает свой рассказ о «гнездах потаенного разврата» на острове такими подробностями, какие вряд ли кому-нибудь из современников Тиберия могли быть известны и очень смахивают на народную фантазию. Например: «Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книги Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукой предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф. За это его уже везде и открыто стали называть «козлищем»... (Светоний. Тиберий, 43)

Тем не менее, вполне возможно, что за всем этим стояло нечто реальное. Случаи извращенного интереса к сексуальной сфере в преклонном возрасте, как утверждают психиатры, не так уж редки. Однако с учетом особенностей биографии Тиберия можно высказать некоторые более «индивидуализированные» предположения.

Вопреки коварству судьбы, избравшей его самого орудием гибели собственного сына, в помутившемся сознании принцепса возникла решимость бросить ей вызов и в семьдесят четыре года родить нового ребенка. Он приказал свозить к нему на Капри самых привлекательных девушек в надежде, что их прелести смогут восстановить его угасшую мужскую силу. Потом для той же цели повелел с помощью денег и подарков или силой доставлять юношей, уповая на то, что желанный эффект вызовет наблюдение эротических сцен, для которых он сам придумывал все более изощренные позиции и приемы. Убедившись в бесплодности своих попыток, он, тем не менее, не оставил зловещей режиссуры. Адская смесь вожделения, стыда и смертельного страха лишала исполнителей его фантазий человеческого облика, и это ему доставляло подобие радости, ибо он возненавидел людей. Мне кажется, Тацит об этом догадывался, когда во второй фразе упомянутого выше абзаца написал, что «...возбуждали в нем похоть не только телесная красота, но в одних — целомудрие юности, в других — знатность рода.»

Ненависть стала почти единственным мотивом сумеречного существования принцепса. Она ему подсказала и дьявольское намерение приблизить к себе в эти годы младшего сына Германика, Гая Цезаря — будущего императора Калигулу. Он вызвал его из Рима на Капри и сделал двадцатилетнего юношу соучастником своих «забав» и преступлений. А также — и своим наследником по завещанию, которое составил за два года до смерти. Ученик не обманул ожиданий! Тиберий, надо полагать, испытывал злобную радость. Римский народ хотел иметь правителя из рода Германика. Он его получит... и будет плакать кровавыми слезами! Впрочем, первый плод такого воспитания достался самому Тиберию. Смертельный недуг уже владел им. В течение некоторого времени, не находя себе места, принцепс покинул остров и метался по виллам близлежащего побережья. На одной из них ему суждено было найти свой конец. Предусмотрительный Макрон, заранее заручившись сообщничеством Гая Цезаря, помог Тиберию оставить этот мир. Вот как описывает Тацит последние часы жизни второго римского императора:

«В семнадцатый день апрельских календ (16 марта 37-го года. — Л.О.) дыхание Цезаря пресеклось, и все решили, что жизнь его покинула. И уже перед большим стечением поздравляющих появился Гай Цезарь, чтобы взять в свои руки бразды правления, как вдруг сообщают, что Тиберий открыл глаза, к нему возвратился голос, и он просит принести ему пищи для восстановления оставивших его сил. Это повергает всех в ужас, и собравшиеся разбегаются, снова приняв скорбный вид и стараясь казаться неосведомленными о происшедшем, между тем как только что видевший себя властелином Гай Цезарь, погрузившись в молчание, ожидал для себя самого худшего. Но не утративший самообладания и решительности Макрон приказывает удушить старика, набросив на него ворох одежды, и удалиться за порог его спальни. Таков был конец Тиберия на семьдесят восьмом году жизни». (Тацит. Анналы. Кн.6, 50)

Светоний утверждает, что смерть его вызвала в народе ликование...

Интерлюдия вторая

Овидий

Всего, что знал еще Евгений

Пересказать мне недосуг;

Но в чем он истинный был гений,

Что знал он тверже всех наук,

Была наука страсти нежной,

Которую воспел Назон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В Молдавии, в глуши степей,

Вдали Италии своей.

(Пушкин. Евгений Онегин, 1, VIII)

Уважаемый читатель! Тебе, наверное, уже невмоготу следить за цепью кровавых злодеяний двух последних десятилетий правления императора Тиберия. Увы, я вынужден буду еще долго огорчать тебя. Но давай сделаем небольшой перерыв и рассмотрим предмет совсем иного толка.

Пушкин не случайно назвал римского поэта Публия Овидия Назона учителем страсти нежной. Овидий вошел в историю мировой литературы прежде всего как певец любви, хотя этой темой далеко не исчерпывается его поэтическое наследие. Такая слава воздает ему должное. Большая и, наверное, лучшая часть написанных им стихов посвящена любви, не платонической, парящей в небесах, а земной, чувственной и вместе с тем удивительно чистой и, я бы даже сказал, возвышенной. Тому были свои исторические причины. Поэт жил во времена Августа и Тиберия. Он был на двадцать лет моложе первого римского императора, а умер четырьмя годами позже него.