Джозеф Антон - Салман Рушди

— Потому что многие думают, что вы меня предали, что слабое соглашение выдается за сильное и что мной жертвуют ради коммерческих и геополитических выгод.

— О-о, — презрительно протянул Кук. — Они думают, что мной командует Питер Мандельсон. (Мандельсон занимал пост министра торговли и промышленности.) — Это не так, — продолжил он и, по существу, повторил сказанное Дереком Фатчеттом: — Вы должны мне доверять.

Он молчал, молчал долго, Кук не торопил его. Не дурачат ли меня, задавался он вопросом. С тех пор как он кричал Майклу Аксуэрди, что его предали, прошло всего несколько дней. Но два политика, которые ему нравились, которые боролись за него активнее, чем кто-либо другой за десятилетие, попросили его верить им, хранить самообладание и, самое главное, на какое-то время умолкнуть.

— Если вы помянете недобрым словом фонд «15 хордада», это будет для фонда большим подарком, потому что тогда некое правительство не сможет ничего против него предпринять: побоится создать впечатление, будто оно действует по вашей указке.

Он думал и думал. Кампания защиты была начата для того, кебы побороть инертность правительств. Но теперь правительство его собственной страны обещает принимать ради него энергичные меры. Может быть, назрел переход к новой стадии: действовать не против правительства, а заодно с ним?

— Хорошо, — сказал он, — я согласен.

Он поехал в «Статью 19» к Фрэнсис Д’Соуса и попросил ее прекратить кампанию. Кармел Бедфорд была в Осло на встрече представителей нескольких комитетов защиты, и, когда он ей позвонил сообщить о своем решении, она взорвалась и обвинила в этом решении Фрэнсис: «Она проходит конкурс на должность в Форин-офисе! Вышла в последний тур! В ее интересах поставить на этом крест!» С некоторых пор Фрэнсис и Кармел плохо ладили между собой. Он уверился, что принял правильное решение.

Итак, кампания защиты Рушди прекратилась. «Будем надеяться, — писал он в дневнике. — Мое решение обоснованно. Так или иначе, оно мое. Я не могу винить никого другого».

ИРАНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ ПРЕДЛАГАЮТ НАГРАДУ ЗА ГОЛОВУ РУШДИ. Жители одной иранской деревни близ Каспийского моря пообещали вознаградить того, кто убьет Салмана Рушди, землей, домом и коврами. «Деревня Кийапай даст в награду 4500 квадратных метров земли, пригодной для ведения хозяйства, плодовый сад в 1500 квадратных метров, дом и десять коров», — сказал местный представитель. Кроме того, две тысячи жителей деревни открыли банковский счет для сбора пожертвований.

Не всегда легко было хранить спокойствие, хранить молчание и хранить самообладание.

Он поехал в Нью-Йорк на съемки французского телефильма о «Земле под ее ногами». И тут же мир для него открылся. Он ходил по улицам в одиночку и не чувствовал никакой опасности. В Лондоне осторожность британских разведслужб сковывала его, но тут, в Нью-Йорке, его жизнь была всецело в его руках; он сам мог решать, что разумно, а что опасно. В Америке он мог вновь обретать утраченную свободу до того, как британцы сочтут, что пора ее ему возвратить. Свобода не дается, а берется. Он знал это. И ему надлежало действовать в соответствии с этим знанием.

Билл Бьюфорд в головном уборе под марсианина из фильма «Марс атакует!» повез его на Верхний Манхэттен на хэллоуинский ужин. А у него на голове была куфия, в одной руке он держал детскую погремушку, в другой — хрустящую булочку; он был, таким образом, един в трех лицах: Шейх, Погремушка и Булочка из детской рождественской пьесы.

В Лондоне праздновали семидесятилетие Жанны Моро[251], и, вернувшись, он получил приглашение в резиденцию французского посла на обед в ее честь. Он сидел между Моро, по-прежнему ослепительной и даже соблазнительной в свои семьдесят, и великой балериной Сильви Гиллем, которая сказала, что хочет посмотреть спектакль по «Гаруну». А Моро оказалась потрясающей raconteuse[252]. За столом сидел еще некий сотрудник посольства, чьей задачей было подбрасывать ей удобные вопросы:

— А теперь мы просим вас говорить, как вы познакомились с нашим великим французским кинорежиссером Франсуа Трюффо.

Она подхватывала на лету:

— Ах, Франсуа… Вы знаете, это было в Каннах, я была там с Луи…

— Это наш еще великий французский режиссер Луи Маль…

— Да, Луи, и мы с ним в Palais du Cinéma[253], и Франсуа, он идет к нам и здоровался с Луи, а потом некоторое время они вместе, а я иду позади с другим мужчиной, а потом я уже шла с Франсуа, и это очень странно, потому что он не смотрит мне в лицо, всегда в пол, только иногда быстро вверх, а потом опять вниз, но наконец он глядит на меня и сказал: «Могу ли я узнать ваш номер телефона?»

— И вы, — подытожил сотрудник, — давали ему номер.

Тут он перехватил инициативу и спросил ее про работу с Луисом Бунюэлем в фильме «Дневник горничной».

— Ах, дон Луис… — начала она своим глубоким, гортанным голосом курильщицы. — Он моя любовь. Я говорю ему однажды: «Ох, дон Луис, если бы я была вашей дочерью!» А он мне: «Нет, моя дорогая, вам не надо этого желать, будь вы моя дочь, я бы вас запер и не позволял сниматься в кино!»

— Я с давних пор люблю песню, которую вы поете в «Жюле и Джиме», — сказал он ей за бокалом «шато бешвель». — Le Tourbillon[254]. Это старая песня или ее написали для фильма?

— Ни то ни другое, — ответила она. — Ее написали для меня. Это был, вы знаете, мой старый возлюбленный, и, когда мы расстались, он пишет эту песню. А потом, когда Франсуа говорит, что я должна петь, я предлагаю эту песню ему, и он согласен.

— А теперь, — спросил он, — когда это такая знаменитая кинематографическая сцена, вы как о ней думаете? В ней по-прежнему звучит песня, которую написал для вас бывший возлюбленный, или это для вас песня из «Жюля и Джима»?

— О, ну… — пожала она плечами, — теперь это песня из фильма.

Перед тем как он покинул резиденцию, посол отвел его в сторонку и сообщил, что ему присуждена высшая степень — степень командора — французского Ордена искусств и литературы. Огромная честь. Решение, сказал посол, было принято еще несколько лет назад, но предыдущее французское правительство положило его под сукно. Теперь, однако, тут, в резиденции, будет устроен вечер в его честь, и он получит орденский знак и ленту. Это чудесная новость, сказал он послу, но несколько дней спустя французские власти дали задний ход. Женщина из посольства, ответственная за рассылку приглашений, сказала, что «ждет отмашки из Парижа», а потом — странное дело — ни с послом, ни с атташе по культуре Оливье Пуавром д'Арвором никак не удавалось связаться. После нескольких дней саботажа он позвонил Жаку Лангу, и тот объяснил ему, что через десять дней во Францию приедет с визитом президент Ирана и потому французский МИД тянет с награждением. Ланг сделал несколько звонков, и они решили дело. Ему позвонил Оливье. Не согласится ли он немного подождать, чтобы месье Ланг смог сам приехать в Лондон и вручить ему орден? Да, сказал он. Конечно.