Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира - Валерио Массимо Манфреди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Александр увидел страшные увечья: у одних были отрублены обе руки, у других одна или обе ноги; у некоторых кожа сморщилась от широких рубцов, какие бывают у тех, кого облили кипящей жидкостью.
– Масло, – объяснил один из бедняг, ощутив взгляд Александра на своей изуродованной фигуре.
– Кто ты? – спросил царь.
– Эратосфен из Метона, гегемон. Спартанец, третья сиссития[42] восьмого отряда.
– Спартанец? Но… сколько же тебе лет?
– Пятьдесят восемь, гегемон. Персы взяли меня в плен во время второго похода Агесилая, когда мне было двадцать шесть. Они отрубили мне ногу, зная, что спартанские воины никогда не смиряются с пленом.
Евмен покачал головой:
– Времена изменились, друг мой.
– Я тоже пытался покончить с собой, и мой хозяин облил меня кипящим маслом. Тогда я сдался и смирился с горечью плена, но когда услышал, что идет Александр…
– Нам передали, чтобы мы шли ему навстречу, – вмешался другой, показывая обрубленные по локоть руки.
– Но зачем эти увечья? – спросил царь дрожащим голосом.
– Я служил в афинском флоте во время войны с сатрапами и был гребцом на «Кризее», прекрасном, новехоньком корабле. Мы попали в засаду, и нас взяли в плен. Они сказали, что так я больше не смогу грести на афинском корабле.
Александр посмотрел на третьего – с пустыми глазницами.
– А ты что сделал? – спросил он.
– Мне отрезали веки и намазали глаза медом, а потом привязали рядом с муравейником. Я тоже служил в афинском флоте. Персы хотели узнать, где укрылся флот, но я отказался сказать, и…
Вперед выходили все новые и новые, показывая свои увечья и рассказывая о своих несчастьях, – с седыми волосами, с голыми черепами, с изъеденными чесоткой руками.
– Гегемон, – повторял спартанец, – гегемон, скажи нам, где Александр, чтобы мы могли оказать ему почести и поблагодарить за наше освобождение. Все мы здесь являемся свидетельством той цены, которую греки заплатили в своей борьбе против варваров.
– Я и есть Александр, – ответил царь, побледнев от гнева, – и я пришел отомстить за вас.
Глава 22
Он обернулся и громким голосом позвал товарищей:
– Птолемей! Гефестион! Пердикка!
– Повелевай, государь!
– Окружите царский дворец, сокровищницу и гарем, и чтобы никто шагу оттуда не ступил!
– Будет сделано, – ответили они и галопом помчались к своим частям.
– Леоннат, Лисимах, Филота, Селевк!
– Повелевай, государь!
Александр указал на великолепный город, раскинувшийся перед ними на холмах, город, сверкающий на солнце золотом, бронзой и эмалями:
– Возьмите войско и введите в город. Персеполь – ваш, делайте с ним что хотите!
Он обернулся к замершим на своих конях гетайрам:
– Поняли, что я сказал? Персеполь ваш! Чего ждете, берите его!
И конники с гиканьем помчались галопом к столице, которая в этот момент готовилась распахнуть перед ними ворота. Они смели делегацию, посланную Абулитом встретить их, и с яростью диких быков ворвались в богатейший город мира.
Евмен, остолбенев, изумленно смотрел на Александра:
– Ты не можешь отдать такой приказ, клянусь богами, не можешь. Верни их, верни, пока не поздно.
Подошел и Каллисфен:
– Еще как может, и, к сожалению, уже сделал это.
Вышедшие ему навстречу греки в замешательстве попятились, словно осознав, что, сами того не желая, вызвали беду нечеловеческих размеров. Царь заметил их растерянность и повелел Евмену:
– Скажи им, что каждый из них получит по три тысячи драхм и всякому, кто захочет вернуться на родину и вновь обнять свою семью, обеспечивается свободный проезд. Кто предпочитает остаться, получит дом, рабов, земли и скотину в изобилии. Займись этим.
Секретарь повиновался, но, когда отдавал распоряжения, ему было трудно собраться с мыслями, потому что до его ушей уже донесся шум грабежей и отчаянные крики жителей, оказавшихся во власти разъяренной солдатни.
Тем временем подтянулись отставшие отряды и тоже влились в городские ворота, боясь опоздать в погоне за добычей. Гонцы отправились к войску Пармениона, находившегося всего в нескольких стадиях. Они сообщили, что царь отдал город на разграбление. Дисциплина рухнула в одно мгновение – все покинули строй и беспорядочной толпой устремились в Персеполь, над которым уже поднимались столбы дыма.
Парменион пришпорил коня и помчался во весь опор; за ним устремились Черный и Неарх. Они подскакали к Александру, который верхом на Буцефале, неподвижный, как монумент, с возвышенности наблюдал за опустошением города.
Старый военачальник соскочил на землю и с выражением тревоги на лице приблизился к царю:
– Зачем, государь? Зачем? Зачем уничтожать то, что уже твое?
Александр даже не посмотрел на него. Парменион увидел, как мрак смерти и разрушения заполнил левый, черный глаз царя. Каллисфен прошептал, уверенный, что никто его не услышит:
– Не проси: я уверен, что в эту минуту его мать Олимпиада в каком-нибудь тайном месте совершает кровавые обряды. Она полностью завладела его душой. О, если бы Аристотель мог рассеять этот кошмар!
Парменион, покачав головой, лишь испуганно посмотрел сперва на Черного, затем на Неарха, а после сел на коня и удалился.
Только к заходу солнца царь двинулся, словно очнувшись от сна, и направил Буцефала к городским воротам. Одно из самых красивых и приветливых мест на земле, выражение наивысшей вселенской гармонии в идеологии Ахеменидов, оказалось в полной власти орды пьяных дикарей. Агриане насиловали мальчиков и девочек, связав руки их родителям; повсюду бродили фракийцы, накачавшиеся вином и измазанные кровью, хвастая своими трофеями – отрубленными головами персидских солдат, пытавшихся оказать им сопротивление. Македоняне, фессалийцы и даже греки из вспомогательных войск не отставали: они бегали как безумные, нагрузившись награбленным добром – кубками с вправленными драгоценными камнями, подсвечниками, изящнейшими тканями, золотыми и серебряными доспехами. Порой они натыкались на своих товарищей, которым еще не удалось найти добычи, и тогда возникали кровавые стычки. Люди резали друг другу горло, утратив человеческий облик. Некоторые, видя, что их товарищи завладели особенно красивыми женщинами, пытались отобрать их силой и, если это им удавалось, по очереди насиловали их на земле, еще обагренной кровью их родителей.
Царь величественно двигался среди шума и крови, со всех сторон окруженный ужасами, но лицо его не выдавало никаких чувств, словно высеченное Лисиппом из холодного мрамора. Его уши как будто не слышали ни мучительных воплей детей, когда пехотинцы связывали их матерей, ни криков женщин, зовущих к себе детей или плачущих над телами мужей, безжалостно зарезанных на пороге собственного дома. Казалось, он различает лишь цоканье
