Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

Даже Флоренцию, которую Эренбург долгое время предпочитал всем городам Италии (к старости ее место занял Рим), в 1911 году он ощущал полотном Боттичелли:

Среди полей широкая дорогаИ пара розовеющих волов,Все было просто, искренно и строго.

Донесся дальний гул колоколов,И где-то птицы, замирая, пели.А город был как кружево дворцов.

И, может, как Венера Боттичелли[2155].

Эта влюбленность переполняла молодого поэта; и, вернувшись в Париж, он не расставался с запомнившимися образами (недаром вскоре его спутником стала изданная в 1912 году и, теперь это можно сказать смело, прочно пережившая свое время книга Муратова «Образы Италии»), Однако уже в 1913 году, снова попав в Италию, Эренбург обнаружил, что любуется полотнами Боттичелли как бы со стороны, вчуже (замечу, что через 11 лет, когда ему вновь посчастливилось приехать во Флоренцию, «Весна» Боттичелли показалась ему… манерной и приторной, и это чувство с годами уже не проходило). «Мне сейчас не по душе Боттичелли — таково признание автора мемуаров „Люди, годы, жизнь“; — не существенно, что я любил его в молодости, существенно то, что его, наверно, будут любить если не наши внуки, то наши правнуки»[2156].

Вспоминая, с каким запасом художественных знаний он приехал в декабре 1908 года в Париж (среди нескольких гимназических клише была, разумеется, и формула: Рафаэль — величайший художник), Эренбург признает, что эти штампы лишь отталкивали его не терпевшую навязываний натуру от общепризнанных эталонов, недаром прежде неведомый ему Боттичелли покорил двадцатилетнего юношу, а совершенные полотна Рафаэля оставили его равнодушным. Не раз он пытался понять, «чем славен Рафаэль», но загадка не поддавалась разрешению, пока в 1949 году Эренбург не попал в Ватикан, где увидел станцы (папские комнаты), расписанные Рафаэлем, — и знаменитые фрески его потрясли, особенно «Афинская школа» и «Диспут о причащении». Замечу, что волшебство этого монументального творения особенно впечатляет теперь — после завершенной тщательной реставрации… Эренбург посвятил станцам взволнованные строки — как писателя, они заставили его задуматься о непостижимом феномене молодого мастера (родившись позже Микеланджело и Тициана, Рафаэль покинул этот мир на полстолетия раньше их)…

Имя еще одного титана Возрождения должно быть названо, коль скоро речь заходит об итальянских потрясениях Ильи Эренбурга. Я имею в виду ошеломление, испытанное им в Венеции (здесь нельзя не заметить, что немало великих испытали ошеломление от самого волшебного города — в этом смысле эренбурговские ощущения от Флоренции и Рима были значительнее). Речь идет о посещении школы Сан-Рокко, для которой Якопо Тинторетто написал нескольких десятков гигантских библейских полотен и два плафона. Думаю, что каждый увидевший их испытал ощущение восторга — таковы грандиозность замысла и мощь исполнения (как тут не вспомнить послевоенного Хемингуэя и очень близкого ему героя — старого американского полковника, мечтавшего поселиться в Венеции и каждый день ходить в Academia и в Scuola San-Rocco смотреть Тинторетто[2157]).

Именно впечатления от школы Сан-Рокко оживают в эренбурговском «Сонете» (1965) с его важным финальным признанием:

Давно то было. Смутно помню лето,Каналов высохших бродивший сокИ бархата спадающий кусок —Разодранное мясо Тинторетто.С кого спадал? Не помню я сюжета.Багров и ржав, как сгусток всех тревогИ всех страстей, валялся он у ног.Я все забыл, но не забуду это.Искусство тем и живо на века —Одно пятно, стихов одна строкаМеняют жизнь, настраивают душу.Они ничтожны — в этот век ракет,И непреложны — ими светел свет.Все нарушал, искусства не нарушу.

Читая «Люди, годы, жизнь», можно задавать массу вопросов (почему, скажем, Тинторетто, а не Тициан и т. д.), но мемуары — не трактат о живописи, а книга о жизни автора, и писал Эренбург о самых значительных своих впечатлениях… Так, в седьмой книге он рассказывает о поездке в Италию в 1956 году, когда увидел фрески Джотто в Падуе: «Подражать им нельзя: у человечества другой возраст, но удивительно, как не стареют произведения искусства — фрески Джотто написаны в начале XIV века — все с тех пор изменилось, а живопись восхищает нас, как некогда восхищала паломников»[2158]. Субъективность писателя (да и шире — художника вообще) лишь в тоталитарные времена наказуема (впрочем, что не наказуемо в тоталитарные времена?), в человеческие эпохи — это достоинство. Субъективность вообще изначально свойственна восприятию искусства, недаром Эренбург подметил существенный дуализм: «Искусство прошлого не только раскрывает нам глаза, оно раскрывается от жара наших глаз»[2159]…

2. Илья Эренбург и недоступный в СССР Амедео Модильяни

В огромном архиве Ильи Эренбурга после его смерти оказалось не так уж много не опубликованных при его жизни текстов. Писатель на пределе цензурной проходимости, как правило, добивался того, чтоб написанное им пробивалось в советскую печать. Иногда он шел на компромиссы, но только в определенных пределах, а чаще дурил цензуру, заменяя вычеркнутое ею другим, ничем не менее крамольным. Власти, занимавшиеся вопросами публикации Эренбурга в послесталинские времена, чувствовали себя неуютно — было боязно и разрешить, и запретить. Эренбурга побаивались, понимая, что тихо с ним справиться не удастся, а главной для чиновников и тогда была стабильность: чтобы тихо!

Заметка о Модильяни, написанная в Москве 14 января 1966 года, была ответом на чью-то настойчивую просьбу написать; чью? — сказать не беремся (либо журнала, либо какого-нибудь издательства, готовившего к печати литературно-художественный сборник, посвященный искусству XX века, либо кого-то еще). Через две недели Эренбургу исполнялось 75 лет, он ни за что не хотел встречать этот день в Москве, выслушивая фальшивые поздравления, и собирался удалиться от ненужной суеты во Францию (разрешение М. А. Суслова на поездку[2160] уже было получено[2161]). Заметка, таким образом, была написана в предотъездную пору… На ней имеется приписка автора: «Никаких изменений или купюр, не получив моего согласия, прошу не делать!»[2162] — Эренбург хорошо знал нравы редакций и напоминал, что не позволит корежить свой текст по их произволу.

О Модильяни Эренбург писал трижды. В 1915 году он создал его стихотворный портрет в цикле «Ручные тени» (это были портреты только близких друзей, включенные в книгу «Стихи о канунах»; лишь несколько из них обращены к людям, ставшим известными, — кроме Модильяни это были скульптор О. Цадкин, поэт М. Волошин, эсер-террорист Б. Савинков). Кажется, «портрет» из «Стихов о канунах» — вообще первое, что напечатано о Модильяни в России (Анна Ахматова, познакомившаяся с Модильяни на год раньше Эренбурга, упоминает эти стихи в своем мемуарном очерке о художнике как единственное, что помнит о нем в тогдашней печати: «Потом, в тридцатые годы, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге „Стихи о канунах“ и знал его в Париже позже, чем я»[2163]).

Эренбург никогда не забывал, что Модильяни знал и любил стихи Данте, и это тоже есть в портрете 1915 года:

Ты сидел на низенькой лестнице,Модильяни,Крики твои буревестника,Улыбки обезьяньи.А масляный свет приспущенной лампы,А жарких волос синева!..И вдруг я услышал страшного Данта слова…

Через 20 лет Эренбург упомянул о Модильяни в «Книге для взрослых»: «Художник Модильяни с клекотом дикой птицы читал предсказания Нострадамуса: „Мир скоро погибнет!..“»[2164]; в этой книге автору вообще удались емкие, выразительные зарисовки друзей молодости. И, наконец, в 1960 году Эренбург написал главу в первой книге мемуаров «Люди, годы, жизнь», сделавшую имя Модильяни известным послевоенному поколению наших читателей, выросшему в жестких условиях железного занавеса. Автор первой в СССР книги о Модильяни В. Я. Виленкин отмечал:

«После появления талантливого, яркого литературного портрета Модильяни в книге И. Г. Эренбурга „Люди, годы, жизнь“ интерес к этому художнику, существовавший у нас давно, но в довольно узком кругу профессионалов и любителей, возрос чрезвычайно, особенно среди молодежи, серьезно и вдумчиво относящейся к проблемам искусства»[2165].

Понятно, что о новой обстоятельной работе Эренбурга на ту же тему в 1966 году не могло быть речи, но «заказчикам», видимо, все же удалось уговорить писателя написать небольшую заметку. Сегодня она может произвести впечатление справочной, если б не ее скрытая многоадресная полемичность. И с западным миром, при жизни художника его не признававшим и равнодушно смотревшим на его муки, а после смерти охотно «раскрутившим» великого Моди и делавшим на этом хорошие деньги («Признание пришло слишком поздно — через несколько месяцев после смерти больного, наголодавшегося художника. Его картины вскоре стали предметом перепродажи, биржевыми ценностями[2166]»). И с советскими ортодоксами от искусствознания, для которых живопись — та же цветная фотография, не более (недаром Эренбург употребляет священное для советских монстров искусствоведения слово реализм только в кавычках: «Может быть, иной сторонник „реализма“ скажет, что на портретах Модильяни у женщин чересчур длинные шеи или руки. Как будто живопись это альбом фотографий или анатомический атлас!»). А прямо выраженное Эренбургом понимание роли Сезанна в развитии мировой живописи («В 1906 году, когда Модильяни приехал в Париж, умер Сезанн — создатель новой живописи. Сезанн никогда не писал статей, не думал о теории, писал холсты с утра до ночи в небольшом городке на юге Франции. Он не знал, какую роль сыграет в дальнейшем развитии истории живописи»), равно как и столь же откровенно провозглашенное место Модильяни («Один из крупнейших живописцев нашего века Амедео Модильяни») — красная тряпка для быка… Неслучайным в тексте Эренбурга является и акцентирование роли географической родины в судьбе Модильяни — в этом был не только важный биографический момент, но и соображение сугубо политическое (тогдашние итальянские коммунисты, с мнением которых Кремлю приходилось считаться, занимали в вопросах искусства позиции куда более свободные, нежели французы, и Эренбург не раз этим пользовался).