Мир Приключений 1965 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов) - В Травинский

Пятым вором мог быть любой жуликоватый клиент, при удобном случае полезший в несгораемый шкаф не за красным портфелем, а просто за ценной добычей. Однако, наткнувшись на портфель, сразу схватил бы его и унес, подумав, что раз он лежит в секретном ящике, то набит ценностями. Конечно, пятый вор поспешил бы скрыться и, в укромном уголке, вдали от чужих глаз, заглянуть в портфель. Если это был понимающий в чертежах человек, то он сбыл бы какому-нибудь мастеру деку с табличками. Если же эти вещи были ему в диковину, он или попытался бы установить их стоимость, или, плюнув, забросил бы куда-нибудь, а портфель взял себе. Короче: в том и другом случае украденные дека и таблички не вернулись бы к скрипичному мастеру.

Однако самым опасным вором был бы шестой, которого следует назвать невидимкой. Но это не невидимка из известного романа Герберта Уэллса. Это не так! Хотя шестой вор видим, но часто даже самые проницательные оперативные работники уголовного розыска его не видят. Может быть, и мы, то есть автор и читатель, встречались с этим вором, беседовали с ним, но никому из нас и в голову не пришло, что он именно тот, кто совершил кражу. Да, по совести, как его узнать: на улице он принимает облик почтальона с сумкой писем и газет, на вокзале — носильщика с чемоданами в руках, в ресторане — официанта с салфеткой под мышкой, в больнице — санитара в белом халате, который несет носилки или катит кресло на колесах в какую-нибудь палату. Словом, вор № 6 похож на бесчисленных своих честных товарищей по профессии. Он настолько примелькался, что, подобно сосне в сосновом лесу, не обратит на себя никакого внимания, и, всеми видимый, будет невидим.

Все это напоминает мимикрию — защитное приспособление, широко распространенное среди животных и растений…

Теперь я на собственном опыте убедился, как легко вести следствие на страницах рукописи и как сложно это в жизни. Ведь до сих пор у меня не было ни одной основательной улики против подозреваемых мной людей. А еще когда я студентом-юристом стажировался у старичка следователя, он, поднимая вверх указательный палец, не раз предупреждал: “Следствие без улик — все равно что утопающий человек без волос: ухватиться не за что!”

Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии с несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома, и судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, — невозможно.

Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!..

11. НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА

Я поехал к коменданту того театра, при котором была мастерская по реставрации смычковых инструментов. Проходя через будку, я узнал у дежурной, что его зовут Константином Егоровичем.

Постучав в дверь, я вошел в небольшую комнату, где, кроме письменного стола, двух деревянных кресел и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший, лысый, румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел на стоящий перед письменным столом стул, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:

— Чем могу?..

Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: “просимое”!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они, втроем, все вынули из него и осмотрели.

Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу, и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать.

Комендант барабанил пальцами по столу, выражал свое нетерпение, но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести его к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…

— Почему вдруг я? — к моему удовольствию, заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!

— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерьянку с ландышем.

Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвав этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:

— А вы уверены, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет не раньше срока, который ему предназначен?

— Я этого не сказал!

— Тогда почему же вы не соглашаетесь?..

— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ!

— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы, — поднялся я со стула. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?

Вдруг эта живая стена, от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:

— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть!

“Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки — твоя страстишка?” И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только канареек, но и малюсеньких птенчиков.

Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и под конец моего рассказа он сидел, не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что является старым любителем канареек. Он, комендант, сам приготавливал деревянную коробочку, устраивал в ней гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку, они приводили гнездо в порядок, и — пожалуйте! — через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.

— Ах какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать — немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезами в голосе.