Я иду искать - Борис Алмазов

— Так ты что — несчастлив? — спросил генерал.

— Совсем счастливы бывают только круглые дураки. Счастье — это миг, но он всю жизнь озаряет. Я вот эти миги сосчитать могу. Когда нас немцы три дня с собаками гнали, а потом мы к своим вырвались — счастье было. День Победы — счастье! Дочка родилась — счастье! До Южного полюса дошёл с первым караваном — счастье! Вот эту машину всю жизнь обдумывал, сделал и сегодня патент получил — счастье!

— Счастье, а не весел! — сказал генерал. И они обнялись. Толстенный генерал и мой худющий, мосластый дед.

— На фронте люди кругом были — счастье. На Севере каждый человек как под микроскопом — крупным планом — счастье. А вот теперь судьба мне мстит…

— За что?

— За то, что сам, хоть и не часто, счастлив был, а жену понимать это счастье… не обучил…

— Вон ты куда хватил. Другая она была, не такая, как ты… Всё на свою мерку не переделаешь.

— То-то и оно. И дочь другая, и зять ей под стать… И внук… Все другие… А может, по-другому жить надо было? Вот сейчас войны нет, всего в достатке, а живём не вместе, а рядом… Гриша, а тебе не кажется, что мы мамонты? Только те вымерли, а мы остались.

— Э, командир… Что-то ты не то говоришь… Конкретно, в чём различие?

— А в том, — сказал вдруг громко дед. — Мы-то в тринадцать лет честью своей дорожили! Знали, что подслушивать подло. И больше всего своё достоинство пионерское хранили, а внучек мой дорогой, на меня похожий! Копия! Вот стоит…

И он распахнул дверь.

— Не стою я! — только и успел я крикнуть.

— И врёт! — горько усмехнулся дед. — И глаза бесстыжие!

Глава двадцать первая

ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ

Взрослым вообще ничего не докажешь и не объяснишь! Я же не подслушивал! Я хотел с генералом поговорить о Сергее Иванове! Ещё хорошо, что дед не знает про то, как я темноты побаиваюсь. А то бы запросто при генерале об этом сказал!

А я, между прочим, и не очень побаиваюсь! Вон, когда мне показалось, что Ага ночью плачет, меня ноги сами вынесли — я и подумать не успел, что в столовой страшно.

Я подумал про Агу, и моя злость сама собой стала куда-то уходить.

А действительно! Ведь я тогда ничего не боялся! И тут мне в голову интересная мысль пришла — я даже сел на кровати. Ведь это потому получилось, что я в ту минуту не думал про страшное, про то, что я чего-то жуткое увидеть могу, а про Агу думал, что ей плохо… И тут же я про этого Серёжу Иванова подумал. Он, наверное, такой бесстрашный был потому, что всегда про других думал, а не про то, как ему самому плохо будет.

Я вскочил и стал ходить по комнате.

Да что же это со мной? Ничего понять невозможно! Раньше жил себе не тужил, а как стал этого Иванова разыскивать, так вдруг всех стало жалко: и Агу, и Форген-Моргена, и Эмлембу (как она за меня ручонку тянула, с платочком засморканным), и даже деда жалко!

И за что его жалеть, не понимаю, а как вспомню его кепку мохнатую и поднятый воротник пальто (он зимой и летом в осеннем пальто ходит), так мне его почему-то жаль…

Как будто он себе не может шубу купить! Он же, Ага говорила, миллион заработал.

А всё равно, хоть и миллион, а мне его жалко. Это всё из-за Иванова началось! Я ведь об Иванове всё время думаю. Нет. Ещё раньше, когда мне в Доме прессы Георгий Алексеевич жестяную кружку подсунул. Может, она и правда волшебная?

Я взобрался на подоконник и стал смотреть в окно. У нас дом стоит на углу, и далеко видно. Всё окна, окна… И везде люди живут. И везде жили такие же ребята, как Иванов, а потом война началась и их всех убили… Ищи не ищи! И Демидов, и Мироненко, и этот Серёжа. Их было двадцать миллионов! Вот если бы их поставить плечом к плечу в одну шеренгу, они вытянулись бы строем на двадцать миллионов метров.

Я подышал на стекло и стал считать.

— Вот двадцать миллионов метров. В одном километре — тысяча метров. Нули сокращаем. Получается двадцать тысяч километров. Половина экватора! Ой-ой-ой… Это значит, человек выезжает на поезде из Бреста во Владивосток, а они вдоль насыпи стоят. Он днём и ночью едет, едет… Через степи, горы, через реки, через тайгу… Поезд гудит, стучат колёса на стыках… А как глянешь в окно, они стоят… Стоят молодые и постарше, стоят пехотинцы, танкисты, кавалеристы, лётчики, моряки… В летнем и зимнем обмундировании, в пилотках и касках, в ушанках и бескозырках. Неделями идёт поезд, а они всё стоят… И смотрят на меня… Какой я? И где-то там, в этой цепи, стоят и Мироненко, и Демидов… И Серёжа Иванов… Самый лучший человек на свете, как про него Антонина Николаевна сказала… Самый лучший, самый храбрый, потому что был самый добрый…

Тридцать лет нет его на свете, а его всё ещё помнят.

Если на меня со стороны посмотреть, так я и трус, и обманщик… На самом-то деле это не так, но со стороны… Ведь никто не знает, что я думал, а все видят, что я делал… Ребятам ничего про фамилии не сказал, про Форген-Моргена промолчал…

Разве бы этот Серёжа Иванов смог жить, как я? Да никогда! О нём кто ни вспомнит — весёлый-весёлый был. А почему он был весёлым? Ни врать ему было не надо, ни ловчить! Заработал двойку — получи! Но только чтобы всё честно!

И вдруг я увидел высоко над домами луну! Здоровенную! Я сначала не понял даже, что это луна. Думал, фонарь такой на стройке где-нибудь зажгли… А потом смотрю — луна! Я её тыщу миллионов лет не видел. На улице её не видно, фонари горят, а дома я в окно, может, первый раз смотрю так поздно…

Вон какая оранжевая! И движется быстро.

Глава двадцать вторая

НЕ МОЖЕТ ТАКОГО БЫТЬ!

Я пошёл после уроков прямо к Эмлембе домой! А чего? Тем более что в школе её не встретил. Позвонил — бабушка мне открыла. Как в комнату вошёл, так всё понял. На Ленкином письменном столе стояла фотография наших танкистов в рамочке, и на рамочке была чёрная лента, завязанная бантом.

— Лена в булочную пошла, сейчас вернётся! — сказала бабушка. — Посиди, я на кухне.

Я сел к столу. Увидел папку. «Материалы поиска» — было написано на ней круглым почерком. Папка была завязана, и я её раскрыл. Оттуда высыпалась пачка всяких бумаг со звёздочками и печатями: Центральный архив, Совет ветеранов танковых войск, Комитет защиты мира, Музей Советской Армии…

«На ваш запрос отвечаем…», «Доводим до вашего сведения…», «Сообщаем…» — замельтешили ответы, и наконец — копия извещения. Такое же, как у Антонины Николаевны я читал…

Я сидел и даже не знал, чему удивляться. Тому ли, что Ленка такую громадную работу проделала, или тому, что она уже знала про смерть Иванова и молчала… Вот так Ленка!

Я не слышал, как она вошла, — почувствовал, как у моих ног что-то завертелось: Пудик преданно тыкался мне носом в колени.

— Ну вот, — прошелестело у меня за спиной. — Теперь вы тоже знаете.

Ленка, с развязавшимися бантами, в коротеньком стареньком пальтишке, виновато глядела в пол.

— Только вы не подумайте, Костя, — прошептала она, — я давно сказать хотела… но вас не было ни дома, ни в школе… И я всё думала: а может, он жив…

— Да ладно! — сказал я. — Чего ты.

Ленка присела к столу и стала водить пальцем по скатерти. И вдруг Пудик завыл. Жалобно так.

Ве-ве-ве ва-у-у-у…

— Да вы что! — сказал я. — Чего вы разнюнились?

Мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы Ленка развеселилась, и Пудик тоже. Если бы я умел ходить на руках, я бы сразу на руки стал и заболтал ногами. Ленка бы, конечно, сказала: «Ну что ты как дурачок», но засмеялась бы… Но к сожалению, я не умею стоять на руках.

— Как же, — прошептала она. — Искали, искали, а теперь всё кончилось…

— Как это кончилось! — закричал я. — Ничего не кончилось! С самого начала было ясно, что их нет на свете! — Эмлемба только голову ниже опустила. — Это бы если, — говорю, — они на необитаемом острове были, как капитан Грант, а мы приплыли за ними, а они уже умерли, — тогда другое дело. А тут они уже тридцать лет как погибли…

— Да, — сказала Ленка. — То всё искали, искали, а теперь приду домой — и делать нечего… Сижу и сижу!

— Как это делать нечего? — Я и не заметил, что очень громко кричу. Бабушка вбежала перепуганная — я тогда только понял, что кричу. — Да они все трое — безымянные герои! Мы про них только фамилии знаем, да что они были хорошие, да что они погибли… А они герои! Этот Серёжа Иванов наверняка должен быть Героем Советского Союза! Он, может быть, первый в мире танковый таран совершил! И вообще! — Я кричал и видел, что Эмлемба успокаивается. — Давай! — закричал я. — Давай одевайся! Поедем к одному старику, он нам, может, ещё кое-что про Иванова расскажет.

— Я одета! — вскочила Ленка.

— Нет уж, нет уж! — сказала бабушка. — В таком затрапезном виде! В люди идёшь — оденься прилично.

Пока она одевалась, я с Пудиком играл, а сам думал: вот как интересно получается. Я ведь не собирался поиск продолжать, а теперь как посмотрел на Ленку, так опять красным следопытом заделался. И это хорошо, потому что я как про танкистов подумаю, всё мне кажется, будто я перед ними виноватый.