Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Фотография была времен той войны, коричневая, на толстом картоне, с узенькими белыми полосками по краям в качестве рамки. Запечатлены двенадцать человек, на заднем плане круглая палатка. На лицевой стороне внизу надпись чернилами: «Под Армантьером. Март 1916». Я перевернул снимок, прочел список: «Хендрикс, Барнз, Бирд, Уайзмен, Макгауан, Фронт, Холленд, Хогг, Трелор, Престон, Кемпбелл, Роу».

До этого я видел всего два снимка отца, но сразу его узнал. Высокий лоб и широко расставленные глаза, такие же, как на домашних снимках. Здесь, в компании других бойцов, он приосанился, на лице замерла улыбка. Возможно, эту молодцеватость солдатам придавала военная форма. Присмотревшись, я обнаружил, что почти у всех улыбки неестественные, для фото. Одни позируют терпеливо, другие не понимают, зачем это нужно.

Наверное, целую минуту я смотрел в отцовские глаза. Было такое чувство, что наконец-то мне удалось подловить его, увидеть на миг живым. Какой молодой…

Я молча протянул снимок Перейре.

— Хорошие были ребята, — сказал он.

— Это вы их фотографировали?

— Нет, мой заместитель, Уэйтс.

— Лица вообще-то веселые.

— Это понятно, фронтовое братство. Но они действительно были верными товарищами. При этом не забывайте, ребята входили не в «товарищеский батальон», ну, знаете, из тех, что комплектовались из соседей или сослуживцев. Наши — добровольцы, раньше знакомы не были, их свела война. Всего через несколько дней вот он, — Перейра ткнул пальцем в одного из парней, — ценой собственной жизни спас вот его. — Перейра снова ткнул пальцем в фото.

— И спасенный назавтра же обзавелся новым лучшим другом.

— Мы намеренно старались лучших друзей не заводить. Отца вашего я знал не очень хорошо, я уже это говорил. Он был как бы сам по себе, замкнутый. Думаю, у него возникали свои мысли по поводу войны, пока она тянулась.

Были у Перейры и другие снимки, тоже не совсем четкие. Среди запечатленных теоретически мог быть и мой отец. В группе роющих окопы, или верхом на серой лошади, или возле примуса, разогревающий консервы из пайка. Судя по деталям, окопы предназначались не для стрельбы, а скорее для отдыха. Поэтому в атмосфере ощущался даже легкий налет озорства.

— Я вел тогда очень подробные дневники, — сказал Перейра по пути в столовую. — Если угодно, можете почитать. Попрошу Полетту принести вам эти тетрадки. Может, там что-то еще про вашего папу, до чего я пока не добрался.

Все принесенные фотографии я с огромным удовольствием изучил, но мало что мог о них сказать. Перейра явно был обижен моей сдержанностью. И даже солдатское фото отца не вызвало бурного отклика, не принесло мне ни удовлетворенного облегчения, ни нового понимания. Вообще-то снимки подействовали на меня, но странным образом: забрезжили в памяти события из моего собственного военного прошлого. А ведь я считал их канувшими в небытие. Что-то невнятное проскальзывало во мраке, подобно обитателю недоступных глубин, которого никак не могут рассмотреть и изучить океанологи.

Под вопрошающим взглядом Перейры я чувствовал себя неловко, как будто обманул его ожидания. Я не считаю нужным засыпать хозяина дифирамбами, расхваливать каждое блюдо, каждый бокал вина, называть шедевром каждую картину на стене. Хотя именно так принято делать. Однако существуют элементарные нормы вежливости. Старик позвал меня к себе, предоставил кров и стол…

Я собрался с духом и произнес:

— Очень для меня необычно… что он в солдатской форме. Сразу вспоминается собственная служба.

— Это я предвидел, — сказал Перейра. — Ведь у вас в книге есть кое-какие любопытные фрагменты из фронтового периода.

— Разве? Большинство читателей увидели в ней манифест новых веяний. Тогда в моду входила «антипсихиатрия»[17]. Люди восприняли мою книгу не как воспоминания, а как спор с устаревшими догмами.

— И были совершенно правы. Но ведь кое-что можно вычитать и между строк.

У меня засосало под ложечкой, заломило глаза и виски.

— Почему вы не рассказываете мне о том, что случилось? — сказал Перейра. — Это произошло во время войны?

— Я… просто я не…

— В вашей книге я не нашел ничего, из-за чего нужно каяться, но если вам так не кажется, наверное, стоило бы это обсудить. Глядишь, картина обретет верные очертания, все встанет на свои места. Поговорим откровенно. Со своей стороны обещаю ничего не утаивать, даже самые постыдные эпизоды своей жизни. Ведь главный душеприказчик должен знать о тебе все, верно? Надеюсь, за доверие вы отплатите мне тем же.

В саду было уже темно, ветерок лениво теребил траву, покачивал ветки пиний.

— Хорошо, — сдался я. — Я расскажу.

И рассказал. До этого мою историю слышала лишь Л. в сорок четвертом, еще шла война. Позже те события стали чем-то, что отгорожено запертой дверью. Никто из друзей и соратников, никто из коллег, в том числе важных для меня (как Джудит Уиллс и Саймон Нэш), никто из любовниц и подруг (та же Аннализа) не выказывали интереса к этой теме. А самому мне казалось, что когда-то пережитый опыт был по большей части все же благотворным (по крайней мере, начать хотелось бы с этого).

Во время рассказа Перейре я мог преувеличить значение каких-то мелочей, а что-то важное упустить. С той поры у меня было достаточно времени, чтобы еще раз все обдумать и правильно расставить акценты…

В июне я окончил университет, и в одной из лондонских клиник намечалась вакансия. Но в Европе дела были плохи, напряжение росло. Диплом означал, что мне предстоит сделаться офицером. Сержанты с удовольствием глумились над новообращенными кадетами, отчаянно пытавшимися держать равнение. Это происходило на учениях под Донкастером, где у нас была учебная база. Муштра была общей для всех, даже для людей постарше и уже что-то собой представлявших. Я всячески старался не выделяться и терпеливо выслушивал любую ругань в свой адрес. Однажды сержант еще и высмеял: «Эй ты, вояка хренов, отставить вихляться, как тряпочная кукла!» Кто-то в строю захихикал. Хотя мог бы проявить солидарность, не подыгрывать сержанту…

И вот настал долгожданный день, когда наши мучители по уставу должны были обратиться к нам как к офицерам: «Сэр…» Тон был вполне дружелюбный, знали изверги, что со дня на день прибудет очередная партия увальней, которых можно будет всласть погонять по плацу.

Нас должны были отослать во Францию, и предварительно полностью экипировали. В комплект входила замечательная шинель, противохимическая накидка, ранец. Плюс амуниция, которая крепилась к ремню: стальная каска, бинокль, компас, сумка для провизии и фляга для воды. Перебросили, значит, нас через Канал[18] и тут же препроводили в деревню под Лиллем для соединения с другим батальоном.

В казарме я познакомился с командиром второй роты, кадровым военным по имени Ричард Вариан. Он носил усы, по-армейски строгие, но все равно при виде его невольно вспоминались французские писатели «прекрасной эпохи», щеголеватые усачи. Кстати, книги у него с собой были не военные. Стихи и какие-то беллетризованные биографии, что стояли на небольшой полке. Я понятия не имел, как должен выглядеть командир роты. Глаза точно были не рядовые. Карие, почти черные, не мигающие (такое было ощущение). Вроде бы добрый и умный малый, по крайней мере на первый взгляд.

— Принимайте у Билла Шентона четвертый взвод, — сказал он. — Билл два года был заместителем комвзвода. Кстати, служил со мной еще в Индии.

Вариан пояснил, что в мирное время старших офицеров не хватало, держать при каждом взводе еще и младшего по чину было глупо. Поэтому взводами часто командовали младшие офицеры вроде Шентона, временно замещая начальство. Мне, штатскому неучу, было крайне неловко забирать взвод у настоящего вояки.

— Ну вот, первое офицерское испытание, — сказал Вариан, вставляя в мундштук сигарету. — Надеюсь, это станет началом боевого пути.