Октябрь - Александр Яковлев

Опять во двор выползли какие-то люди — две женщины, мальчишки и хромой дворник.

— Где вы прячетесь? — спросил их удивленный Сливин.

— А вот, ваше благородие, на полу в квартире нашего зеленщика лежим. Видите? — ответил дворник, показывая на окна темной квартиры в нижнем этаже.

Все — Сливин, юнкера, Иван — заглянули с любопытством в разбитое окно. В темноте на полу копошилось человек двадцать — все жильцы дома. Они испуганно смотрели на Сливина и юнкеров.

Сливин их успокоил.

— А ведь есть вы хотите?

Этот вопрос обрадовал всех.

— Мы едим. Из лавки достаем маринады и консервы…

Через час дружина Сливина, смененная, пошла на отдых. Были уже на исходе третьи сутки. Люди, почувствовавшие, что хоть на время миновала опасность, вдруг ослабли.

По улицам, освещенным пожаром, дошли до Александровского училища…

XVI

Думали отдохнуть, но нельзя было. В длинной комнате со сводчатыми потолками, сплошь заставленной кроватями, с надписью на дверях «пятая рота» шел жаркий спор. А сюда отправили спать. Прислушался Иван. Многие говорили, что нас окружила измена. Требовали ареста каких-то генералов и кому-то грозили смертью.

Другие говорили, что надо немедленно сдаться — бессмысленно продолжать бойню.

— Все равно не победим. Все войска, идущие с фронта к нам на помощь, присоединяются к большевикам и сражаются против нас же… Надо сдаться…

И гневным криками отвечали этому оратору:

— Никогда. Лучше умереть! Позор!

И за все дни боя Иван впервые усомнился: может быть, на самом деле эта бойня не имеет смысла? Все войска присоединяются. Весь рабочий люд на той стороне. Может быть, и правда там тоже, у тех людей? В поисках ее, этой правды, Иван забрался в этот лагерь. Казалось, здесь она… А на самом деле… Где она?

Душа замутилась.

Ясы-Басы говорит: никто не знает правды.

Неужели он прав?

Иван ходил словно отравленный.

Спать уже не хотелось, и он был рад, когда Сливин, все такой же точный и четкий, предложил ему пойти на новый пост — в Кремль, куда выбирали только самых надежных.

Из орудий стреляли уже отовсюду. И с Ходынки, и с площади Страстного монастыря, и с Горбатого моста, и из Замоскворечья. Раскаты орудийной пальбы, как похоронные звоны, висели над Москвой.

По улицам дружинники шли быстро, почти бежали: знали, что стреляют из орудий именно сюда, к училищу и в Кремль.

Зеленоватые огни разрывающейся шрапнели вспыхивали над Кремлем и на мгновение ярко освещали дворцы и церкви. Гремел гром, и железный дождь осыпал и куполы, и дворцы, и тихие, примолкшие монастыри.

В Кремле было пустынно, будто все вымерло. Только присмотревшись, Иван заметил одинокие серые фигуры часовых у всех дверей.

Горели редкие одинокие фонари.

В казармах дружина ненадолго задержалась и уже отсюда рассыпалась по местам. Шли по двое. Ивану достался пост у подножия Ивана Великого, у нижнего входа в ризницу. Ризница уже была пробита, и теперь боялись ставить людей там, наверху, внутри здания.

С Иваном был на посту молоденький юнкер, старавшийся держаться строго, но каждую минуту заговаривавший.

Крепко прижавшись к каменной стене, оба стояли сначала молча. Все тротуары вокруг были засыпаны битым стеклом и сорванной штукатуркой.

Николаевский дворец и Чудов монастырь уже стояли обезображенные.

— Да, бывало, в школе нас учили, что только пасынки России не поклоняются Москве и Кремлю, — задумчиво заговорил юнкер, — а теперь, смотрите, какое запущение. Да.

И, помолчав, заговорил скороговоркой:

Кто, силач, возьмет в охапкуХолм Кремля-богатыря?Кто собьет златую шапкуУ Ивана-звонаря?..

— Нашлись. Может быть, Иван-звонарь доживает последние минуты…

Юнкер, нервно подрагивая, прошелся взад-вперед вдоль стены.

«И этот со стишками», — сердито подумал Иван, посматривая на юнкера.

— Читали? — опять заговорил юнкер, останавливаясь около Ивана. — Большевики заявили, что ни перед чем не остановятся, все разрушат.

— И разрушат, — согласился Иван. — Я знаю, они пойдут на все.

— А что это за люди? Я еще никогда не видал настоящего большевика… Солдаты, ну это так, дребедень, они такие же большевики, как я архиерей.

Иван вспомнил Петра Коротина, его смелый, решительный голос.

— Решительные люди. Упорные.

— Посмотрите, что это происходит в церкви? — указал юнкер на Чудов монастырь, где мелькали за окнами свечи и темные фигуры людей.

— Монахи служат.

— Гм… Нашли время. Их могут убить.

Но свечи в церкви разгорались. Два монаха, еле видные в темноте, поспешно вышли из полуразрушенных дверей и стали разметать Ивановское крыльцо, все засыпанное обломками.

Юнкер побежал через площадь к ним.

— Что это за приготовления? — спросил он у монахов.

— Мощи святителя Алексея выносим, — отрывисто ответил монах.

Через пять минут из дверей показалось шествие. Юнкер и Иван сняли фуражки. Черные монахи с зажженными свечами в руках, с тихим пением вынесли светлый гроб.

— Святителю отче Алексие, моли бога о нас, — тихо пели монахи.

Бах-ах-бах! — ахнули орудийные выстрелы. И рядом где-то над крышами шипела шрапнель.

Гроб пронесли от крыльца в провал черных ворот. Скрылись, как странное видение. Юнкер, надевая фуражку, опять прислонился к стене рядом с Иваном.

— Значит, дело плохо, если даже мощи несут в старую могилу.

XVII

В самом деле, помощи не было ниоткуда. На пятый день борьбы стало ясно, что дело проиграно: большевики победят. Была надежда на войска, идущие с фронта. Их было много двинуто к Москве. Но эти войска, как только вступали в Москву, тотчас присоединялись к большевикам и со всей силой и со всех энергией бросались на борьбу с теми, на помощь кому они посылались.

Казаки держались безразлично, готовые склониться на сторону сильного. Офицерские отряды, сражавшиеся в районе Красных ворот, или сдались, или растаяли. Юнкера в Лефортове были разбиты.

И защитники Временного правительства, считавшие себя борцами за право, справедливость, попали в железный круг, из которого не было выхода.

Боролись, но уже не было надежды.

Знали, что рано или поздно придется уступить.

Иван понял это в ту ночь, когда черные монахи несли в подземелье мощи Алексея… Но затаился, не подавая виду, что угнетена и расшатана душа его. Даже бодро говорил:

— Будем драться. Победит тот, кто справедлив.

Однако уныние уже ходило по всем лицам. Главное — не было патронов. Солдаты и швейцары училища ходили в город и скупали патроны у красногвардейцев и пьяненьких солдат и в карманах приносили сюда. Под видом солдат юнкера ездили в автомобилях к красногвардейцам за патронами. Иногда привозили, иногда погибали там…

Ночь на первое ноября была самая страшная для защитников Кремля.

Казаки и кавалерия, шедшие с фронта, задержались у Можайска и заявили, что дальше они не пойдут, что не хотят сражаться против восставшего народа. Известие об этом кем-то было принесено в Александровское училище, а оттуда перешло в Кремль и на посты и вызвало уныние. Патронов нет, провиант на исходе. Убыль людьми громадная. Белая гвардия малодушествует… А главное — нет надежды на приход помощи.

Между тем противник как будто усиливается. Всюду появились матросы с сумками, в походном снаряжении, ловкие, смелые, решительные. Было установлено, что против Кремля начинают работать шестидюймовые орудия, которые производят страшные разрушения.

Здание городской думы подверглось ожесточенному обстрелу, и гласные думы, и Комитет общественной безопасности, находившиеся там и всячески помогавшие защитникам Кремля, должны были перейти в Кремль, где, казалось, можно еще укрыться.

Но уныние и растерянность были общими. Нужно было искать выхода.

В эту ночь была сбита верхушка Беклемишевской башни, пробита снарядами Спасская башня, разбиты Никольские ворота, пробита средняя глава Успенского собора и один из куполов Василия Блаженного.

Казалось, еще немного — и погибнет Кремль.

Иван в эту ночь был и в Кремле, и на Каменном мосту, и в училище.

Всюду была растерянность. В училище открыто говорили о сдаче, и только юные и задорные требовали продолжения борьбы.

— Сдача большевикам — это позор. Мы не согласны. Мы пробьемся в поле и там будем вести борьбу, — говорили они.

Ивану это нравилось: выйти за город и там, сразившись один на один, или погибнуть, или победить. И он, когда ему представилось сказать слово, сказал:

— Надо бороться. Я знаю, что, если мы еще продержимся немного, большевики будут осмеяны и покинуты рабочими. Я это говорю, как рабочий…

Ему аплодировали, кричали браво, но Иван, чуткий, как всякий чуткий оратор, сердцем чувствовал, что его слушают усталые люди, потерявшие надежду… Но выход?! Где выход? Он должен быть! Должна быть воля к победе!