Звенит слава в Киеве - Елена Озерецкая

— Здоровый, видно, внучонок-то мой! — воскликнул князь.

— Ох, здоровый, княже, и крикун такой — не приведи бог!

— Это он в меня. Матушка, княгиня Рогнеда, сказывала, бывало, что от меня покою вовсе не было. Ну, садись, Андрей, да рассказывай всё по порядку…

Долго рассказывал Андрей обо всём, что видал во Франции, что по дороге домой встретилось, как при дворе королевском живут, какая стала Анна, как любит и уважает её Генрих да и все французы тоже. Князь слушал не перебивая.

— А о чём ежели забыл, то прочитаешь, княже. Писал я для тебя день за днём, всякую мелочь записывал. Возьму с корабля кладь свою, принесу тебе то писанье…

— Добро. Говоришь, знатны купцы венецианские?

— Вельми знатны. И товары их — лучше не надобно.

— Как бы Киеву с теми купцами спознаться? Не хаживали они к нам, покамест. Парчу вот только венецианскую привозят к нам иногда.

— Очень далеко, княже. А товары их купить можно. Прикажи только. В Царьград они много привозят. Если ж самих купцов венецианских к Киеву привадить хочешь, надобно, чтоб из наших кто поначалу их по Днепру провёл. Вот хоть бы тот же Фёдор Кривой.

— Расчёту ему нет, — засмеялся Ярослав. — Куда верней товар тот самому скупить да нам с прибытком продать!

— И то верно, — улыбнулся Андрей.

— Можно другое спробовать, — задумчиво сказал Ярослав, — не поплывут ли киевские купчишки в Венецию? По русскому морю ходят же. Пусть бы в чужие края товары наши повезли.

— Ох, далеко, княже. Дорого те товары встанут, выгоды не будет. Да и море незнакомое…

— Ну, незнакомым морем наших не испугаешь. Ладно. То всё ещё впереди.

— Много, поди, и без Венеции мест, где русскими товарами торгуют…

— Много. Идут наши меха, воск, мёд и прочее добро во все стороны: и на север, за море Студёное, и в Царьград, и в Болгарию. Возят товары и на восток, в города козарские, в столицу ихнюю Итиль[19]… А взамен получаем мы ткани персидские, серебро арабское, мечи франкские и много другого, что надобно. Знают ли про Киев наш в чужих краях?

— Как не знать, княже? Богатым и многолюдным слывёт он повсюду. Вторым Царьградом зовут его. И твоё имя добре славится. Не зря же и король франкский по Анну к тебе прислал… Далеко слышна слава Киева… Долго ещё царствам европейским до него расти и по богатству, и по наукам. Генрих вон писать не обучен, да и дворяне придворные почти все пера в руках не держивали. А и порядку, как у тебя, в городах ихних и помину нет. Крестьянский да торговый люд ровно от волков в опаске живут…

— Анна-то как там? Хоть и пишет она, что привыкла, а несладко ей, поди?

— Было несладко, княже, хоть и не жаловалась она никогда — гордая очень. Ну, а теперь… теперь Филипп у неё.

— Характер свой не показывает ли? Горяча всегда была, своенравна…

— Горяча и теперь. Однако ж держит себя всегда пристойно, величество своё помнит. Умна Анна Ярославна, не по годам умна. Помнит, что королева она, а пуще того — что дочь Ярослава, князя Киевского. В тебя, пожалуй, удалась дочь, княже…

— Своенравием и я грешен, — улыбнулся князь, — да и горяч бывал смолоду. Теперь-то уж поунялся. Стишают годы нрав-то. Стихнет и Анна… О себе что ж ничего не расскажешь?

Зорко взглянул Ярослав на Андрея. Тот понял, что писала Анна об неудавшемся сватовстве его к Мадлене де Геменэ.

— Что обо мне говорить? Жил все эти годы одной надеждой, что ненадобен стану княжне и отпустит она меня домой. Нет мне жизни без Киева, княже…

— Да, не приживаются русские люди в чужих краях, — задумчиво сказал Ярослав, — не забыть им родной стороны. А останется буде кто — век свой тоскует. Иноземцы ж многие у нас, будто дома, живут. Вон варягов сколько на девках наших переженились, так ребята ихние, опричь материнской речи, другой и не ведают… Всё у нас ладно, Андрей, только надолго ли?

— О чём ты, княже?

— Об том, что стар я. Мало мне жить осталось…

— Господь милостив…

— Полно. Милость божья тут не поможет. Помру я скоро. А что после моей смерти станется, думать боюсь…

— Отчего ж так?

— А оттого, что пропасть может единство Руси Киевской. Слушай, Андрей. Много сыновей у меня, и каждому надел дать надобно. В Киеве сердцем хотел бы Всеволода оставить: умён, образован, смел, решителен, науку государственную превзошёл, с другими царствами наилучшим образом дела бы повёл…

— Чего ж лучше?

— Нельзя того. Не старший он. Обычаи ломать и князю не вольно. На Киевском столе Изяславу сидеть. Ему ж — Турово-Пинскую землю да Новгород. Святославу — Чернигов, Ростов, Суздаль, Белоозеро. Всеволод только Переяславль получит, Игорь — Волынь, Вячеслав — Смоленск…

— Обо всём подумал ты, княже.

— Обо всём. Только… будет ли лад? Не стали бы сыновья друг с другом спориться, упаси господь — промеж себя воевать, разорять войнами землю русскую. Не бывало того, чтоб каждый своим уделом доволен был. Видал я всё это, сам через то же прошёл…

Андрей молчал. Что он мог ответить? Да, своим уделом редкий человек довольствуется, а князья — особливо. Каждому захочется большего, чем имеет. Не разбили бы и впрямь на части великую, единую Русь Киевскую, собранную и возвеличенную их отцом и дедом.

Молчал и князь. В покое темнело, окна заголубели по-вечернему. Со двора слышались весёлые голоса теремных служителей, спешивших в поварню, к ужину.

— Хочу спросить тебя, — начал опять Ярослав, — ежели, не дай бог, сбудутся мои худые мысли, с кем ты остаться думаешь? Вроде с Всеволодом дружили вы. Не к нему ль пойдёшь?

Андрей вздохнул.

— Дозволь, княже, правду молвить…

— Говори.

— Так уж судьба моя сложилась, что твоею милостью всего я в жизни навидался. Устал я, княже. Ни с кем, коли дозволишь, не пойду. Злата и серебра у меня немало, и от твоих щедрот, и Анна Ярославна не обидела. Прожить хватит. Тишины, покоя хочу…

— Жениться не думаешь?

— Нет, княже.

Опять надолго замолчали оба. В тишине слышно стало, как дрались у поварни собаки. Сквозь потемневшее окно замелькали то тут, то там огоньки в домах киевских, по переходам дворцовым быстро пробежали босые ноги, послышались приглушенные смешки, — видно, теремные девки куда-то торопились.

— Так слушай меня, Андрей, — тихо сказал Ярослав, — ты точно много всего видел. Много и знаешь. Надобно, чтоб не пропало всё то, что приобрёл ты. Надобно потомкам нашим ведать, как жили мы. Оставайся жить в тишине, как хочется тебе. От службы освобождаю тебя. Другую даю службу — обо всём напиши правду нелицеприятную: о своём родном Киеве, о чужих краях, о людях, что в жизни твоей встретились. Что напишешь — монахам в Киево-печерский монастырь на сохранение отдай. Не ровён час — всякое случиться может. Войны да пожары на кого не живут? А у монахов тайники каменные, подземные, скрытые. Сберегут они писанья твои для тех, кто много после нас жить будут. Сам-то в монахи не пойдёшь?

— Нет, княже. Не пойду и в монахи. Не гожусь я для жизни монашеской. Дозволь домик себе в Киеве поставить…

— При княжем дворе, стало быть, жить тоже не хочешь?

— Уволь, княже…

— Ну, ин ладно. Быть по-твоему. Домик я тебе сам поставлю и людей, сколько понадобится, дам для обслуги. Коней тоже.

— На что мне люди да кони, княже?

— А на то, чтоб не говорили, будто князь Ярослав конюшего дочери своей за верную службу, за преданность не наградил. Не спорь, Андрей. Делай, как сказано. Помни: доверил я тебе дело великое — правду святую про наше время потомкам передать. Исполнишь ли дело то?

— Исполню, княже… не утаю ничего, ничего и не прибавлю. Одну правду про всё и… про всех.

— Так ступай, покамест. Устал я. Завтра приходи, ещё поговорим.

Утомлённый разговором Ярослав словно ещё состарился на глазах Андрея. Совсем сгорбившись, шаркая ногами, он медленно отошёл к своему столу и тяжело опустился на скамью.

Андрей с грустью глядел на старика.

«Эх, княже, княже, — думал он, — видно, и впрямь, старость тебя настигла. Много добрых дел сделал ты для Руси родной, и всего себя на те дела поистратил…»

Молча поклонившись, Андрей вышел и тихо притворил за собой дверь.

На улице, несмотря на опустившуюся уже темноту, было людно. Не разбежались ещё по дворам босоногие белоголовые ребятишки, не кончили болтовни у ворот весёлые киевлянки. Необычный наряд Андрея не был теперь заметен, и никто не обращал на него внимания.

Отойдя на несколько шагов от княжеского терема, он остановился и обернулся. Много окон светилось, свет мерцал и в оконце покоя Ярославова. Только в горнице княгини Ингигерды да в девичьих горенках княжон, там, на самом верху, окна оставались тёмными, словно глаза с опущенными веками. Опустели те гнёздышки… Не тот стал и Ярослав, не тот.

— Прощай, княже, — тихо сказал Андрей, кланяясь терему. Потом обернулся в сторону закатную, где ещё чуть-чуть мерцали красноватые отблески и добавил: — Прощай и ты, Ярославна…