Латунная луна - Асар Эппель

И он снова куда-то поспешает и опять оказывается не понять где — перед каким-то скособоченным, похоже, заброшенным домом. Тут тоже вишня! Надо за клеем сюда ходить — к той вишне его все равно не подпустят.

И яблоня вот — яблоки тырить…

А дом вроде не заброшенный. Над крыльцом дверь, обколоченная рогожей. На двери замок. Не ржавый и маленький. Таким, если дом покидается надолго, дверь не запирают.

На сырой площадке крыльца чьи-то калоши.

— Приколочу! Завтра! Ногу сунут и навернутся…

На снегу отсыревшая газетина и попадавшие недалеко от яблони прошлогодние яблоки. Мокроватые, бурые, в серо-белых прыщах.

Он поднимает одно — палец уходит в холодную гниль.

Все серо. Серое в яблоках. С осени погнивших. В белых прыщах. А из птиц — только оловянный соловей в кармане.

И вдруг откуда-то с конька пустого дома слетает галка! За ней другая! Сильва-марица! — черные, как сажа.

Первая принимается выковыривать прутик. Вторая тянет из-под слипшихся листьев мокрую веревочку.

Та, которая с прутиком, добыв его, полетела к полуразрушенной трубе дома. Вторая осталась. Никак не вытащит находку, гвоздя ей в колун! Она к нему хвостом и не обращает внимания. Галки храбрые.

Еще видит он стену сарая, на которой написано так и непроизнесенное нами словцо, и вспоминает о прихваченной штукатурке. Штукатуркой кинуться можно, но — легкая — она плохо полетит. А яблоком? Гнилое!

Во! Соловей же! Очка! Промахнешься, пошел и взял.

Чилик!

Пистык!

Кидает.

Галка, крикнув, отскакивает и принимается кружиться с отставленным в сторону покалеченным крылом. И сразу сникает. Убил!

— А глоть не мясо, суки!

Он бросается к ней и проваливается ногой в недогнивший снег. Вроде бы в яму от бывшего заборного столба. Нога ушла глубоко, до подснеговой влаги, а он и так промок. Рваные носки на нем подогнуты под пальцы. Отец считает, что правильней менять с одной ноги на другую — чтоб дырки на новые места приходились.

А Государцев говорил: «У меня на Фоминой ноги пирогами пахли…».

Калоша, чвакнув, ушла глубже, нога как всё равно засасывается. Мертвая галка забила крылом и, ставши черней чем была, что-то крикнула. Вторая слетела к ней и в недоумении запрыгала. Во! Ботинок тоже съехал! На нем полшнурка только…

Нога от намерения вытащить ее уходит глубже. До мудей уже ушла, хотя пальто вроде бы не пускает. Вторая подогнута как все равно вприсядку, и теперь, чтобы выбраться, надо обязательно во что-то упереться.

В скользкую землю, в бурые яблоки, в мокрые листья…

Ботинок и калошу не достать. На ноге, которую не вытащить, подвернутый липкий носок. Штаны промокли до исподнего. Пальто, словно галочье крыло, чертит полой по сырому снегу. Нога стынет. Тоже и вторая — подогнутая. Эта вдобавок онемела.

Что же мы видим?

Мы видим мозглявого мальчика, одной ногой угодившего невесть куда, а оловянной свистулькой в озабоченную гнездованием галку. Плоть его все еще взбудоражена. Портфель где-то брошен. Зачерниленный палец саднит. Задворки окрест безвидны и пусты. Где-то — не понять где — неотвратимые преследователи. В кармане штанов тяжеленького соловья — оловянной птицы — нету.

Впереди вся жизнь.

Что делать? Что же делать?

Из жизни инфузорий

Времена тогда были не нынешние, плохие слова в смешанных компаниях не употреблялись, поскромнее бывали анекдоты, так что, когда на беседочном винопитии один из собравшихся, захмелев, горестно пропел: «Лесопилка стоит в яме, огорожена…», всем стало неловко и возникла необходимость завершать веселое сидение. Певец умолк, затих и задумался о своей теперь погубленной репутации.

Человек он был вообще незначительный и будет восстанавливать себе цену путем навязчивого приохочивания всех и каждого к нырянию с открытыми глазами, которому сам безраздельно привержен.

Бухта, между тем, по ночам изредка ворочалась, но, как правило, отдыхала. Правда, у берега вода все же плескалась, а звезды, если выходили на небеса, падать в воду избегали, хотя некоторые всё же срывались. Беззвучно мелькали у фонарей летучие мыши. Обнаруживала чьи-то шаги галька. Вероятно это были шаги существ, уходивших с суши в воду. Земноводные эти особи были человеческими. Они радовались древнему ощущению теплого воздуха и прохладной воды, а некоторые из них, соединясь по двое, устремлялись в воду спариваться, как давние их предтечи. Те же, кому совершать телесные игры не сложилось, просто вступали в море поощущать приятное, а вода, не натыкаясь на купальные одежды, радовалась возможности омыть их потайные места.

В ночной воде качались недолгие свечения, и о них говорили, что это инфузории.

Морю было на роду написано сотворять новых обитателей — прежние ему давно наскучили, и перед восходом оно распластывалось новыми и новыми волнами, плоскими и мелкими, полагая, что волны эти, уползая с берега, уволокут с собой какие-нибудь зазевавшиеся организмы, которые возможно будет претворить в новых протоземноводных.

Утренняя вода бухты была стеклянного цвета, а на вдольтропиночных косогорах росла солоноватая от морской близости ежевика. У автомобильных дорог она оказывалась запыленная, а по склонам — опрятная. Собирать ее из-за колючих веточек было затруднительно.

В заветное это место съезжалась после окончания сезона актерская публика — усталые лицедеи и плясуньи. Некие супруги, к примеру, добирались из Ленинграда на велосипеде с коляской и моторчиком. Они, как и прочие театральные люди, после сезона восстанавливали силы. Ели мацони и горький здешний мед, мыли фрукты, вставали на заре, умеренно пили вино, на чачу расходовались не очень, хотя мужчине и хотелось. Кавказские озорники прокалывали им шины. Назад они, разобрав велосипед, уезжали поездом.

Но это произойдет к концу нашего повествования.

Отдыхала сказанная публика самозабвенно. Танцовщики наедались впрок и даже поедали сливочное масло, чтобы скопить силы для воздымания балерин. Танцовщицы же смазывались кремами для загара и от загара, обкладывали свои милые личики огуречными кружками, подправляли педикюр на рабочих пальцах и весьма осмотрительно вовлекались в курортные романы.

Одна из них, ленинградская солистка, более прочих чувственная и, обуреваемая женским своим началом, каждый день в рискованном одеянии совершала в курортной беседке экзерсис, вставляя в него чуждые тогдашнему классическому танцу смелые телодвижения. На это зрелище сходилась отдыхавшая тоже в тех местах простонародная курортная чернь, и эти особи бессмысленной жизни пялились на артистку, хотя многих не устраивала ее профессиональная худоба, отсутствие свойственных женщинам толстых ног и совершенно нешевелящийся бюст.

Несмотря на это ходившие к беседке все же переживали необходимое волнение плоти, хотя потрогать танцующую женщину, как это заведено, если ты в отпуске, не очень-то и хотелось, но прикоснуться отчего же? — хотелось безусловно.

Танцевавшая же вела себя наперекор всему сладострастно и, по отзывам ее церемонных коллег, непозволительно.

Наша необширная компания, которая с этого места начинает действовать в повествовании, приехала после небывалого московского фестиваля, а приехав, сняла у плутоватого хозяина курортное жилье — на всех одну большую комнату — обычное приморское обиталище с койками, с вколоченными в стену одежными гвоздями, с прискорбными, крашенными масляной краской тумбочками и с негигиеничными половиками.

Нужник был в дворовом отдалении, хотя недалеко. Хозяин, русский человек, взялся кормить всех обедом и ужином за в общем-то сносную цену.

Сразу приехали не все. Ждали еще одного. Уже в поезде была задумана по его поводу каверза. Сговорить хозяина, что соглашаться на вселение тот будет неохотно, а когда, наконец, согласится на сдачу койки, станет не соглашаться на кормежку по причине излишней дородности приехавшего. А когда согласится и на кормежку, запросит за столование несусветные деньги.

Так оно и произошло — в забаву хозяин втянулся, выполняя все похвально и ловко. Чесал в затылке. Говоря «нет», мотал головой и упорствовал без надежды на согласие.

Приехавший — человек скорее прижимистый, чем скаредный — подобострастно торговался, стараясь вызвать расположение неслыханно жадного квартирного владельца.

— Что вы, что вы? — протестовал он коровьим голосом. — Я же поразительно мало ем. И масло редко когда намазываю, и рафинад только с уголка отгрызаю.

— А это где наето? — грубо, но в рифму замечал хозяин, тыча пальцем в живот просителя. — Мало, говорит, ест. Не-ее… не сговоримся. Такой курсак не наобедаешь. Без подливы согласны?

— Конечно!

— А без гарнира?

— Тоже согласен, но ложку-другую все-таки надо бы… Картошечки там, свеколки. Я и на кабачки согласен. И на синенькие.