Андрей Капица. Колумб XX века - Михаил В. Слипенчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На даче в Жуковке появлялся и Поль Дирак. Он именно „появлялся“, потому что, приехав на дачу, Дирак тотчас же исчезал, как киплинговская кошка, которая ходила сама по себе. Он бродил по окрестностям и однажды во время прогулки умудрился залезть за „неположенную изгородь“, был схвачен и подвергнут установлению личности. Пришлось ему доказывать, что он всего лишь ученый, а не шпион империализма. Дирака необычайно веселила эта история, от души хохоча, он рассказывал, как лез через забор, а его хватали за штаны»[109].
Анна Алексеевна рассказывала эту историю немного по-другому: «Дирак был, как всякий ученый, очень любознателен. Когда он жил с нами на даче в Жуковке, то мне стоило большого труда упросить его не лазать через заборы правительственных дач! Однажды, гуляя в лесу, как всегда небрежно одетый, он лег отдохнуть под деревом. Очевидно, все же недалеко от „зеленого забора“. К нему подошли охранники и когда поняли, что он иностранец, то увели его с собой в милицию, до опознавания личности. В милиции он очень интересовался всем вокруг, ходил всюду, заглядывая, на удивление милиции, в разные их помещения. Говорили они на ломаном немецком языке, и поэтому, когда Поль спросил: Ist das GPU? (Это ГПУ?), они решили, что он спрашивает: Welch Uhr? (Который час?)
Всё же они договорились, что он живет с нами на даче в Жуковке. Привезли и долго извинялись, но Дирак был очень доволен приключением.
Когда он впервые приехал к нам, мы жили еще на Пятницкой улице. Его поезд пришел так поздно, что Дирак решил узнать, можно ли в Москве переночевать на улице, и спокойно провел ночь на какой-то скамейке».
Осенью следующего, 1937 года, когда началось строительство дачи на Николиной Горе, Петр Леонидович написал в Кембридж своему любимому учителю:
«Э. Резерфорду
Москва, 13 сентября 1937 г.
Дорогой мой Профессор!
Я давно Вам не писал. Возможно, потому, что очень устал, и было слишком много работы. 1 августа мы кончили работу в лаборатории и отправились жить в маленьком домике милях в 35 от Москвы. Это жилье временное, очень примитивное, рядом строится небольшой дом, но дело идет очень медленно, боюсь, будет тянуться еще год или два. Место очень красивое, мы живем у реки, в сосновом лесу. <…> Семья моя в порядке. Лето было очень хорошее, было много солнца, и оба мальчика сильно загорели и были здоровы»[110].
Машинописные странички Андрея Петровича рассказывают об этой даче: «Она была построена не в поселке РАНИС (РАботников Науки и ИСкусства), который, собственно, зовется Николиной Горой, а в отрыве от него, в небольшом лесочке. Земля под дачей считалась продолжением села Успенского, находившегося за рекой, и поэтому это место называлось Заречьем. Первые дома на въезде на Николину Гору положили начало этому дачному поселку, подчинявшемуся сельсовету Успенского.
Участок был огромный, около двух гектаров соснового леса на самом берегу Москвы-реки. Сначала был построен гараж и при нем сторожка из двух комнат, а потом большой двухэтажный дом, в котором летом располагалась вся наша семья. В сторожке жила Сильвия с мужем, и в ней в 1940 году родился ее первый сын Илья. Три года на даче перед началом войны были одними из самых привольных и веселых.
На даче продолжались родительские домашние вечера. Если приезжал Ираклий Андроников, то весь вечер был занят им. Если Алексей Толстой — то же самое. А еще все безудержно хохотали, потому что он слишком походил на Алексея Толстого, которого прошлый раз изображал Андроников. Однажды они оказались на даче оба, и вечер вышел скучным. Хотя они и пытались чего-нибудь рассказать, все никак не получалось. Потом мы узнали, что Толстой по поводу того вечера всем говорил: „Замечательный человек Ираклий, но ведь слова не даст сказать!“ Оказалось, что то же самое, слово в слово, говорил о Толстом и Андроников. <…>
И хотя центром стола всегда был отец, мать незаметно дирижировала всем происходящим. Своим тихим „Ну, Петечка!“ она могла остановить и направить в другую сторону любую беседу за столом. Это я понял уже взрослым, а тогда мне казалось, что всем заправляет отец. Я его, конечно, боготворил и тоже побаивался.
Когда гостей не было, мы вечерами собирались в гостиной и играли „в знаменитостей“. На случайно выбранную букву надо было написать на листке как можно больше знаменитых людей. Самое веселье начиналось потом, когда каждый по очереди зачитывал свой список. Если чье-то имя повторялось в двух списках, то оно вычеркивалось. Сколько выдуманных имен защищалось, сколько остроумия тратилось на защиту литературных героев, которых по правилам нельзя было выдавать за знаменитостей, сколько „Елизавет Воробей“ было разоблачено (гоголевский персонаж помещик Собакевич умудрился занести в мужской список „мертвых душ“ крестьянку Елизавету Воробей, переименовав ее в Елизавет Воробей. — Прим. авт.)! Выигрывал всегда папа, за ним шла мама. Теперь-то мне кажется, что она запросто могла быть первой, так как эрудицией превосходила отца, особенно в области искусства, литературы и истории. Просто она не хотела ущемлять его самолюбия, так как отец всегда и во всем считал себя первым.
Играли в буриме (сочинение шуточных стихов на заданные рифмы и темы. — Прим. авт.) — здесь вне конкуренции был мой кузен Леонид, приезжавший к нам на лето из Ленинграда. Он был, что называется, полупрофессиональным поэтом, который пишет, но не публикует своих стихов, хотя они безусловно того заслуживали. Играли в карты — в подкидного дурака, в „пьяницу“, в рамме (английская игра, чем-то напоминающая „девятку“. — Прим. авт.). Телевизора тогда не было! По радио слушали в основном новости на русском и английском языках.
А еще в нашей семье было два автомобиля. Казенный большой черный „Бьюик“ — на таких разъезжало все кремлевское начальство. Единственно, что огорчало водителя Костю, переданного отцу из правительственного гаража вместе с машиной, что у нее не было „кукушки“ — особого звукового сигнала, обозначавшего автомобили начальства. На этом „Бьюике“ в основном ездили отец с матерью. Я не любил косых взглядов, которые люди бросали на этот автомобиль, особенно если внутри него сидел мальчишка. Иногда утром Косте поручалось забросить меня в школу, и тогда я просил его остановиться за квартал, который
